Илья Кочергин - Точка сборки (сборник)

«You have tattoos everywhere, but my name is not there…» – восклицал он густым, красивым голосом. Или говорил, обращаясь к пейзажу: «She is soft, she is warm, but my heart remains heavy…» или «I’ve got thirteen channels of shit on the TV to choose from…». Все это было весело, непонятно и красиво.

Эрик Костоцкий был понятнее. Постоянно поправляя очки, напевал Визбора и всякие туристические песни, которые обычно поют дружными голосами у костра, ходил с ножом на боку, цитировал Джека Лондона и Хемингуэя, пил крепкий чай и курил по две пачки сигарет в день. Эрик любил готовить, вкусно покушать и вообще компанию. Он был с юга, казался очень уютным и домашним человеком.

Они наполнили Букалу очарованием дальних веселых походов, труднопроизносимыми названиями мест, где пришлось заночевать в снегу, поймать браконьеров или неожиданно встретить товарищей, идущих навстречу. Было здорово, что они обитают в той стране, которая теперь принадлежала Сашку. Им предстояло патрулирование южных границ заповедника, а потом переход пешком на озеро.

После их ухода Букалу погрузился в желтую тишину.

Они жили – Сашок и Витя – в одном трехквартирном доме, Марат с женой и дочкой в другом. Марат был их начальником и не любил городских, подсевших на романтику мальчиков. Но что поделаешь, если городские мальчики ехали и ехали из своих городов, заселяли Букалинский кордон и, как им ни отравляй жизнь, как ни вытравляй отсюда, словно насекомых, не переводились. Растревоженные свободой и непривычным миром, приезжали новые, счастливые, одуревшие от запаха, простора и далеких гольцов, подернутых маревом или покрытых снежной глазурью. Ходили сгоряча босиком по тайге (чтобы красться бесшумно, как зверь) и лечили потом избитые ноги, изучали способы выделки шкур, приемы шаолиньских монахов или очищали сознание, медитировали, играли на гитарах и варганах. Стриглись налысо, занимались уфологией, сыроедением или становились вегетарианцами, писали и читали стихи. За последние четыре года здесь сменилось тридцать лесников.

– Подождите, закончится вся эта лабуда с перестройкой, настанет порядок, заставят вас работать по-настоящему, – холодно шутил Марат. Нормальному взрослому человеку тяжело было смотреть на этих клоунов.

Но Сашок еще не был готов к настоящей работе: он не насмотрелся вокруг.

Вот лиственницы, например. Где он раньше их видел? В Москве, в Теплом Стане, если идешь от шоссе к Узкому – поместью Трубецких, там старая лиственничная аллея. Торжественная и немного надменная от старости, одновременно уютная, когда по осени дорога между шпалерами толстых деревьев переметена желтой тонкой хвоей. Но все же эта аллея – как завитушка в облупившемся барочном окне, как коринфская колонна в какой-нибудь заросшей чернокленом подмосковной усадьбе. Вросший в мягкий среднерусский пейзаж экзотичный обломок из устаревшего прошлого.

А здесь лиственницы свои, местные, настоящие. Не такие высокие, но жилистые, угловатые. Прочно стоят на земле, размахнув черные, корявые руки. Стволы красноватые, с подпалинами. Из них сложены эти дома, денник, двор для скотины с не очень толстыми, но ровными и крепкими стенами. Когда-то это была пограничная застава, теперь – кордон заповедника. От старости древесина закаменела, в стену трудно вбить гвоздь.

Желтая от хвои лесная подстилка переходит в желтизну выгоревших открытых склонов, из ложка в долину выбегает табун таких же невысоких и крепких, как лиственницы, лошадей. Желтый ковер, синий полог наверху, обветренные лица камней, гул пары сотен неподкованных копыт, лошадиные выкаченные глаза – какая тревога подходит, рождается сама собой от этого прихода Азии к тебе! Аж дыхание сбивается, хочется бежать, и Сашок бежит в восторге наперерез табуну, добавляя топот своих кирзачей к топоту коней.

У ручья – дом бездетного пенсионера Поидона Сопроковича Марлужокова, которого для краткости зовут просто Абай – дядя. Жена его – Ульяна Лазаревна, или Абё.

Абё почти не говорит по-русски, поэтому разговор с ней происходит каждый раз по установившемуся ритуалу.

– Как здоровье, Ульяна Лазаревна?

– Мало-мало хорошо, мало-мало плохо, – с удовольствием отвечает бабушка.

Дальше каждый говорит на своем языке, надеясь на случайное понимание.

Не успел Сашок в первый свой день на кордоне бросить у двери рюкзак и оглядеть новую квартиру, как без стука вошел Абай, уселся у стола и не торопясь стал перечислять, загибая непослушные деревянные пальцы:

– Чай черный индийский – четыре пачки; зеленый плиточный чай – пять пачек; мука – полмешка; штаны новые – один; плащ брезентовый – один; патрон для тозовки – две пачки; кидьим новый – один; потник новый – один тоже…

Он прикурил от спички и долго-долго эту спичку заплевывал. Слюны не хватало, он промахивался, а спичка давно потухла. Сашок смотрел, как Абай заплевывает пол.

– Потом это… еще колун новый – один, шапка – один…

– Что такое кидьим?

– Кидьим что такое? – Абай с удовольствием начал объяснять. – Ты лошадь седлаешь, сперва ему на спину ложишь потник, потом кидьим ложишь, потом седло ложишь. Кидьим называется – подседельник.

Пришел Марат и оттеснил Абая, что-то объяснял – где дрова, где баня, как работаем, как отдыхаем, потом повел обедать к себе. Старик заплевал окурок, ушел и с удовольствием пересказал заново свой список через несколько дней, объяснив, что это всё вещи, пропавшие у него прошлым летом, после того как не известный Сашку человек по имени Коля Бедюев караулил его дом и доил корову, пока Абай вместе с Абё были в районном поселке в больнице.

В восьми километрах от кордона – деревня Букалу. С большим миром ее связывает конная тропа и вертолет два раза в неделю.

Двадцатый век, глобализация-коллективизация, скотоводам, пасшим скот по далеким тайгам, пришлось сойтись жить вместе. Дома стояли в живописном беспорядке и напоминали стадо коров, рассыпавшихся по косогору и щиплющих траву каждая в своем месте. Привычных огородов с оградами или палисадников Сашок не заметил – калитки вели в вытоптанные дворы, на которых стояли сани, старые конные грабли, кривились поленницы. Щенки носили в зубах куски войлока, возле калиток стояли отполированные старостью коновязи, пахло конским и бараньим навозом, смолистым дымом и горной полынью. Возле каждой избы деревянная юрта – аил, коническая крыша покрыта корой, над ней из дымника идет дым.

В центре самые старые почерневшие домишки и придавленные временем аилы торчали из земли, как камни. А по краям деревня прирастала новыми, сверкающими желтизной тесаного дерева постройками. Контора, почта, магазин могли похвастаться открытым крыльцом, где хорошо стоять и курить в тени под навесом.