Вольфганг Кеппен - Записки Якова Литтнера из подземелья

Крестьянин провел нас в сарай. Мы улеглись в солому. Было холодно. Перед рассветом пришел сын крестьянина и поднял нас. Он сказал, что идет комиссия с проверкой проживающих и нам нельзя здесь оставаться. Сын крестьянина вел себя недружелюбно, был резок. Он оставил двери сарая открытыми, потому что хотел, чтобы мы убежали. Но мы не отваживались идти куда-либо. Мы просто не могли решиться оставить место, которое считали своим прибежищем. Час прошел в страхе. После этого пришел старый крестьянин. Он был угрюм и растерян. Он сказал, что из-за нас его дети ополчились на него и он не может оставить нас у себя. Мы униженно умоляли его сжалиться над нами. «Ну ладно», — сказал он и добавил, что выроет для нас убежище. После этого пришла крестьянка с крынкой горячего молока и чугунком вареной картошки. Мы изголодались и набросились на еду как сумасшедшие. Крестьянка смотрела на нас, как на диких животных. Когда мы поели, она заявила нам, что мы все равно должны уйти из их дома. Она боится за свою семью, а в Збараже, сказала она, все спокойно. Теперь мы принялись умолять ее, но все без толку. Нас выгоняли. Мы были в полном отчаянии и не знали, что делать. Ужас охватывал нас при мысли, что придется вернуться назад. Мы продолжали тупо сидеть на соломе. Через некоторое время в сарай пришла маленькая белокурая девочка и с воплем страха убежала, увидев нас. После этого мы услышали крики на дворе. Нам не оставалось ничего другого, как бежать. Мы неслись вприпрыжку по полям. Мы задыхались. Мы боялись, что за нами будут гнаться.

Днем для этого времени года было уже довольно жарко. На полях работали крестьяне. Они не обращали на нас внимания. Весна была в разгаре. Для нас, затравленных, не зацветут цветы и не созреют плоды. Судьба гнала нас обратно в западню, обратно в гетто, в загон, в нору, в ожидание смерти. После напряженного бега я полз как улитка, тяжело пыхтя. На одном из перекрестков я начал задыхаться. Пришлось сесть, а встать я уже не мог. Что это? Конец? Смерть? Избавление?

Вдали показался какой-то крестьянин. Он приближался к нам. Я заподозрил неладное, но подняться не мог. Янина просила, Янина ругалась, Янина толкала меня в полном отчаянии: «Давай же, давай!» Ничего не получалось. Я не мог сдвинуться с места. А крестьянин уже был рядом. «Где ваши повязки?» — спросил он по-украински. Янина ответила по-польски. Но он уже понял, что мы бежали из гетто. Он резко потребовал идти с ним в полицию. Преодолевая сильную боль, я сделал несколько шагов. Потом упал на колени. Я умолял крестьянина отпустить нас. Мы спросили его, какой ему будет прок, если нас расстреляют. Крестьянин подумал и потащил нас в кусты у дороги. Там он потребовал тысячу злотых и золотые часы, если мы хотим, чтобы он оставил нас в покое. У нас уже не было часов. Денег тоже не было. Он был разочарован и рассвирепел. Делать было нечего. Но мы, пропащие, которых в лучшем случае ждала пуля, продолжали умолять его. В отчаянии я приподнялся и погладил лицо этого человека, чтобы смягчить его. Он обыскал сумку Янины и забрал триста шестьдесят злотых, которые у нее еще оставались. Мне пришлось раздеться. Я стоял перед ним голый. Он обыскал мою одежду. Он ощупал меня. Все без толку. Денег у меня не было. Наконец он дал мне пинка и молча отвернулся. Он ушел. Мы снова были спасены. Мы казались самим себе тенями, когда, никем не замеченные, прокрались обратно в гетто.

В гетто мы пробежали мимо домишки, из которого доносились веселое пение и громкий смех. Мы прислушивались и не могли понять причины радости. В этом неприкаянном месте, в этом пропитанном несчастьем воздухе звуки веселья производили жутковато-нереальное впечатление. Смех и пение причиняли нам физические страдания. Хотя мы были такими усталыми, что, казалось, не смогли бы сделать и лишнего шага, мы все же подошли и заглянули в окошко. Мы увидели молодых людей, предававшихся веселью с какой-то отчаянной бесшабашностью. Как мы потом узнали, они поняли, что терять им нечего, и решили податься в леса.

Наш дом был пуст. Все наше добро вывез крестьянин, у которого мы собирались прятаться. У нас остались только шляпная картонка и маленький чемоданчик. А в гетто опять были новости! Территорию гетто резко сокращали. Немногим оставшимся евреям было отведено несколько домов поблизости от бань. Мы должны были в течение двадцати четырех часов покинуть нашу лачугу, а рядом с банями у нас никакого жилья не было. Это случилось в мой день рождения. Я безуспешно пытался найти пристанище в новом еврейском районе. Наступил вечер, а мы по-прежнему оставались бездомными. Мы решили провести ночь в старом доме, на голом дощатом полу. Это была призрачная ночь. Гетто не просто казалось вымершим, таким оно и было на самом деле. Лишь около полуночи послышались звуки. Ночной сброд в последний раз шарил по покинутым жилищам ограбленных и замученных. В тусклом свете луны они словно крысы перебегали от дома к дому. Мы сидели скорчившись на полу, усталые и настороженные. Неожиданно дверь нашей комнаты распахнулась. В дверном проеме показался силуэт мужчины, светившего нам в лицо фонариком. На мгновение свет ослепил нас, и мы от страха не могли пошевелиться. Затем резкий свет фонаря погас. Только тлеющий огонек сигареты выдавал незваного гостя, все еще стоявшего у двери. Мы затаили дыхание. Это было как в кошмарном сне. В любой момент могло случиться что-нибудь ужасное. О чем думал тот человек? Вдруг огонек сигареты исчез во тьме, и дверь захлопнулась. Он ушел.

Профессор Гальперн сжалился над нами и приютил в маленькой комнате, где он живет с женой, сыном и ребенком, которого они взяли к себе, после того как его родители погибли во время последней «акции». Места хватало только на то, чтобы прилечь на полу в углу, но это, по крайней мере, крыша над головой и защита от полицейских патрулей, преследующих нас на улице.

Остатки гетто — одна-единственная камера смертника. На улице люди ведут себя так, словно уже умерли. Они больше ничего не говорят друг другу при встрече, они только плачут. Мы как рыбы в бассейне ресторана. Да и тех осталось немного.

Сегодня утром эсэсовцы дважды появлялись на еврейской улице, и каждый раз начиналась паника. Мы ели картофельный суп вместе с семьей Гальперна, и настроение у всех было подавленное. После еды я писал дневник, Янина занималась посудой. Госпожа Гальперн помылась, надела чистое белье и лучшее платье. Потом она попросила меня позвать ее мужа и сына. Пока я ходил, она тихонько переговаривалась с Яниной. Янина была испуганна. Своего мужа и сына госпожа Гальперн попросила не осуждать ее за то, что она их покидает. Мне она тоже протянула руку со словами: «Попрощайтесь со мной». Нас душили слезы. Профессор Гальперн онемел. Испуганный ребенок кричал. Я в ужасе воскликнул: «Нет, вы не вправе этого делать!» Но было поздно. Она уже приняла яд. Теряя сознание, она опустилась на деревянную скамью. Она умерла к утру от отравления люминалом. Найти врача не удалось. Живший в гетто аптекарь всю ночь пытался ей помочь, но тщетно. Ее родные безутешны, зато теперь она избавлена от мучений, которыми наполнена наша жизнь. Многие евреи запаслись ядом…