Томас Кенэлли - Дочери Марса

— Мы были в Лувре, — сказала Салли. — Но все было как-то бегом. Так и не успели все как следует посмотреть. Как-то несерьезно все вышло.

— Гм, «несерьезно» — это тоже не так уж плохо. Я был бы не против, если бы молодые девушки лет через пятьдесят тоже «несерьезно» осматривали созданное мной. Что меня удивляет, так это то, что здесь, на фронте… Ну, вы же понимаете, что здесь происходит, своими глазами видите это изо дня в день. И тут каких-то пятьдесят миль на юг, и вы оказываетесь во дворце, в огромном роскошном дворце. И потом эти залы… кто-то затащил меня в зал, где висят картины, не принятые Академией. Они стали для меня чем-то вроде университета. Даже отвергнутые Академией полотна были великолепны. Как потом кто-то сказал: «Они проглядели бриллиант». И все это каким-то непостижимым образом воздействует на твои собственные стремления. Часть тебя считает, мол, ну и ладно — приедешь домой, иди в редакцию и малюй себе обложки для комиксов — это все, на что ты способен. А другая часть убеждает: нет, ты тоже способен создать что-то ничуть не хуже!

— Из этого я могу только сделать вывод, что у вас есть все шансы устроить дома фурор, — сказала Салли.

Знай она наверняка, что он уцелеет и сохранит до Австралии весь свой запал, она бы сказала, что он обречен на признание, не важно, какой ценой.

— По правде говоря, хотелось бы устроить фурор, не стану скрывать. Кстати, я тут познакомился с одним из военных художников, так он показал мне несколько вещей совершенно новых направлений — в том числе и этот пресловутый вортицизм. Так вот, все они в ужасе от того, что мир катится в преисподнюю. По нынешним временам это вполне естественно. Но как это все подать в Австралии? Австралия не Европа, там все по-другому. И всегда будет по-другому.

Они завернули в небольшое кафе с обшитыми деревянными панелями стенами и окнами из полупрозрачного стекла. Какой-то горожанин с супругой что-то пили за столиком. Пара показалась Салли совсем не симпатичной, но каким-то образом эти люди были связаны с радостью, что напротив сидит Чарли. Кондон заказал красное вино. Салли тоже выпила, и они одновременно почувствовали на нёбе терпкую крепость напитка.

Вошли двое крестьян. Оба непринужденно поздоровались с ними, тем самым как бы показав, что считают их своими, теми, кто обороняет их городок от врага.

Чарли сделал большой глоток, и Салли тоже набрала полный рот вина, до сих пор для нее загадочного и резковатого.

— Конечно, — продолжал Чарли, — между нами и французами особой разницы нет, разве что у нас куда больше наивности. Но вы думаете, что для этих крестьян такие имена, как Верлен или Сёра, что-нибудь значат? Они ведь тоже небось только о своих фермах и думают. Так что я жду наступления золотого века и для Австралии. Надо только не терять надежды, что он придет.

Слова Чарли вызвали у Салли прилив нежности, и она улыбнулась. Вообще, его приезд показался ей чем-то совершенно внезапным, совсем как авианалеты немцев. Онора говорила что-то похожее о Лайонеле. «Если у меня останется от него сын, значит, Лайонел для меня никогда не будет потерян. А если его все-таки не будет, у меня останется частичка его, и мы будем вдвоем. Бесстрашные, энергичные, яркие мужчины».

— Отпуск у вас скоро? — спросила она.

Чарльз уклончиво опустил глаза.

— Пока ничего не решено. Но… как мне думается, к ноябрю дадут.

До Салли вдруг дошло, что они с Чарльзом почти осушили графин с терпким, грубоватым вином. Она подсознательно старалась не отставать от него. Он велел принести еще. Сразу по приезде виски, а теперь вот вино — да он пьяница. Поговаривали, что фронтовые офицеры попивают — да и неудивительно, воевать на хмельную голову всегда легче.

— Послушайте, — сказала Салли, — я не знаю, кто такой Сёра. Мне бы хотелось поехать с вами в Париж и посмотреть картины.

— Салли, — ответил он, краснея, будто вдруг поняв, что она читает его мысли, угадывает желания и страсти. — Это было бы просто чудо, если бы нам с вами удалось взять отпуск в одно и то же время. Я вам столько готов рассказать, так, как в Руане, помните? Сам чувствую, как превращаюсь в отвратительного, навязчивого всезнайку.

Вдруг оба поняли, что самое время заказать жаркое и хлеб. Поев, они вышли на улицу и вернулись на окраину городка. У распятия — того, что стоит у дороги на Бапом, — Чарли вдруг крепко обнял Салли и прижал к себе. Все случилось именно так, как ей в ту минуту хотелось, произошло то, на что она втайне надеялась. В благодарность она ответила ему страстным поцелуем, недвусмысленно говорящим, что она рассчитывает на взаимность. Ответный поцелуй Чарли затянулся, как ей показалось, до бесконечности. Его не смогли прервать ни появившийся невесть откуда крестьянин на повозке, ни грузовик с улюлюкающими британскими солдатами.

И вновь нахлынуло это, ставшее уже привычным, если не закономерным, ощущение скоротечности заполняющего душу счастья. Чем сильнее она сближалась с ним, тем острее ощущала потребность рассказать ему о важности того, на что она решилась. Ей и в голову не приходило первой отстраниться от него, прервать этот упоительный для обоих момент, чтобы не унизить и не разочаровать его. Салли просто чуть повернула голову — будто чтобы перевести дух.

— Мне сегодня в ночь заступать, — сказала она Чарльзу. — А вам долго-долго добираться.

— Но мы ведь поедем в Париж?

— Надеюсь, — коротко ответила она.

Потому что она и на самом деле надеялась на это. Несмотря на все ее попытки не смутить его, не расстроить чем-то ненароком, Чарльз Кондон выглядел чуточку смущенным. Но поездка в Париж не будет просто увеселительной вылазкой. Она станет проверкой для него. И для нее.

— Ну, — произнес он, — наверное, пора возвращаться за велосипедом.

Сев на велосипед, он поставил ногу в ботинке на педаль. Салли сразу же почувствовала, что все-таки испортила ему настроение.

— Чарли! — окликнула она.

Тот выжидательно посмотрел на нее.

— Вне всяких сомнений, — сказала она, — вы — человек особенный.

— Что это значит? — с улыбкой спросил он. — Что значит «особенный»?

— Это значит, что я вас люблю, — ответила Салли.

Чарльз глуповато усмехнулся. Это были слова, ради которых он проделал столь долгий путь.

— Ну, знаете, — пробормотал он, — для такой девушки, как вы, это не просто признание, это нечто большее.

Фрейд доверяла Салли. Она считала, что если Онора сейчас надломится, потом ее уже ничем не спасти. А надлом не заставил себя ждать. Онора совсем потеряла сон и работала круглосуточно. Затем последовала другая стадия — она могла внезапно застыть как парализованная у входа в отделение, с мрачной озабоченностью созерцая ряды коек. Казалось, все раненые вдруг стали для нее совершенно одинаковыми, и она никак не может решить, кому из них ее помощь требуется в первую очередь. От ее изнуренного непосильной работой тела шел запах застарелого пота. Иногда какая-нибудь медсестра подходила к ней, брала за локоть и вела в столовую. Но Онора воспринимала подобные жесты агрессивно и каждый раз вырывалась.