Томас Кенэлли - Дочери Марса

Салли затрясло. Как в лихорадке, когда остановиться невозможно.

— Боже мой, мне следовало все тебе объяснить, — призналась Наоми. — Откуда мне было знать, как это на тебя подействует. Я могла бы тебе кое-что рассказать… например, о ребенке, который попал под трамвай… Все дело в том, что нам предписано бороться за жизнь, несмотря на обреченность и муки больного. Как будто вовсе и не грех спокойно взирать на муки, зная, что уже ничем не помочь.

Если их мать умерла — умерла естественной смертью, когда измученный организм был уже не в силах переносить боль, — Салли не была сообщницей, разве что исключительно по собственной воле. И эта мысль — разумеется, если Наоми можно было верить, — успокоила ее.

— Ты когда-нибудь думала о чем-то подобном здесь, во Франции? — спросила Наоми.

— Но это же посторонние люди.

— Одна из твоих ближайших подружек — не буду говорить, кто именно, — призналась мне, что дала раненому с кровотечением, случай был безнадежный, смертельную дозу хлороформа. Так легче, чем даже с эфиром. И что до меня, я не раз и не два подумывала об этом здесь, во Франции. Но глядя на этих израненных ребят, с которыми нам приходится иметь дело, я ни разу не обрела той уверенности, которая помогла мне выстоять в том самом случае с трамваем…

Сидевшие на другом конце зала канадки стали подниматься из-за стола. И пожелали Салли и Наоми спокойной ночи. Разумеется, они поняли, что между сестрами разгорелся спор, и нешуточный. И всем своим видом они старались показать, что встревать в него не собираются, сделать вид, что они вообще ничего не заметили, было бы уж как-то слишком. Стоило канадкам уйти, как сестры Дьюренс тоже встали и заключили друг друга в крепкие объятия, соответствующие важности только что пережитой взаимной исповеди.

Потом, когда они поднимались наверх, Наоми помогла Салли идти, поддерживая ее, обняв за плечи, как инвалида.

— А теперь, — велела Наоми, — думай о самых обычных вещах. Гуляй с Чарли Кондоном, наслаждайся его обществом, отъедайся, при случае выпей вина. А не хочешь переночевать у меня в комнате?

— Нет, — отказалась Салли.

От одной мысли оказаться в одной постели с сестрой после всех этих обновленных впечатлений, страхов и открывшейся правды ей было просто невмоготу. Поэтому у двери в комнату Наоми обе остановились.

— Я тебе верю, — призналась Салли.

Наоми взяла ее за подбородок.

— И не сомневайся, — понизив голос, сказала она. — Всегда существует выбор, и тебе это известно — или умереть, или жить. Мы живем за тех, кто не выжил. Их, невыживших, миллионы. Так к чему толочь воду в ступе?

В конце концов Наоми пошла в комнату к Салли, и они сидели до тех пор, пока Салли не сморил сон.

А когда она проснулась утром в одиночестве и стала подумывать, а не сбежать ли ей из Парижа, тут же поняла, что ей необходимо увидеться с Чарли Кондоном. Услышанное от Наоми уменьшило ее страхи почти до приемлемого уровня. Она решила принять ее версию. Несомненно, крепкий ночной сон не только освежил, но и исцелил ее. И, умываясь, она осознала себя просто как еще одну женщину из многих тысяч, кто способен отличить преступление от мужественного поступка. Да, подумала она, я позавтракаю с сестрой.

Чарли Кондон, приехавший на метро и представший перед ними в плаще спортивного покроя, был страшно рад, когда Салли представила ему Наоми. Он до сих пор производил впечатление человека, которого не так-то легко сломать, и, как и Наоми, дошел до той стадии, когда возраст не так сильно меняет внешность.

— Помню, помню вас, — сказал он, — но в школе вы казались мне ужасно взрослой.

И снова завязался приятный светский разговор. Чарли поинтересовался, согласны ли они с Иэном — тот пока еще не прибыл, — составить им компанию и прогуляться по галереям. Первая остановка — Лувр, предложил он, а потом, уже после ланча, еще парочка. Гарантирую массу удовольствия.

Наоми объяснила, что им предстоит важная встреча, которую никак нельзя пропустить. Чарли пообещал в таком случае заказать места в одном ресторанчике, рекомендованном ему сослуживцем.

— Он всегда удачно заказывает, — заверила сестру Салли.

Чарли считал, что им с Салли необходимо отобедать в этом ресторане уже хотя бы потому, что офицер, порекомендовавший его, был смертельно ранен. Присев за столик в общежитии медсестер, Чарли достал вечное перо и написал название ресторана — «L’Arlesienne».

— Это недалеко, пешком добраться можно, — добавил он, подписав адрес.

И они с Салли вышли на улицу. По пути к Пале-Рояль и Лувру он предложил:

— Перед тем как отобедать, поглядим старых бунтарей. А после обеда — новых.

Он искренне надеялся, что трех часов вполне хватит на то, чтобы получить хотя бы общее впечатление от галерей. Первым делом фра Филиппо Липпи. Потом Тициан и Эль Греко — Тициан старше и ниспровергатель устоев. Войдя в галерею, Чарли представил живописцев, как своих приятелей, кому выпала возможность выставить напоказ свои искрометные игры со светом и цветом. Именно так он все и объяснял. Но прочитав какой-то трактат о том, что искусство — это манера выражения, и разругав в пух и прах эту точку зрения, заявил, что, последуй он этому принципу, он давно превратился бы в хромоногого. А вот свет. Трансформировать цвет в свет было и оставалось его основополагающим принципом.

Перешли к Веласкесу и Гойе. Оставался еще один из почитаемых авторов — Делакруа. Салли воздержалась от сообщения о том, что уже посетила зал с Делакруа. Интересно, а настанет ли когда-нибудь время, когда все эти его экскурсоводческие умствования набьют ей оскомину? С какой стати ей выслушивать их всю жизнь только ради того, чтобы удержать его при себе? Чарли не был ни педантом, ни педагогом. Он представлял собой тип энтузиаста. Глаза его светились. Если там и было тщеславие, то процент его был минимален. Большую часть составлял восторг.

Кондон привел Салли в зал, о существовании которого она и не подозревала, и там они обнаружили мир, заключенный в границы небольшого луга. Чарли с восторгом подчеркнул совершенно потрясающий пример того, как желтый тон заполняет гигантское полотно Делакруа под названием «Женщины Алжира». Потом глазам Салли предстало «Кораблекрушение „Дон Жуана“». Перед ним она задержалась. Видимо, изображенное на этом полотне можно было в какой-то степени считать утешением для переживших крушение «Архимеда». С одной стороны, трагедия «Архимеда» приравнивалась к разряду подобных, с другой — обретала вселенский размах. Делакруа устремил на нее с автопортрета полный уверенности и проницательности взгляд. Чарли вместе с Делакруа и остальными, как представлялось Салли, были соучастниками заговора по ее спасению, а заодно и других — не совсем искренних, случайных посетителей галереи.