Томас Кенэлли - Дочери Марса

Напоминание о войне плюс жиденький чай подействовали на Наоми опьяняюще, и она улыбнулась Иэну, услышав оптимистичное заявление Седжвика, процитировавшего к тому же главу союзной державы.

Выбравшись из Лувра, Чарли и Салли направились на юг к покрытой угрожающе толстым льдом реке, потом решили зайти в кафе и посидеть у окна. Воздух обрел особую серебристость, позволявшую, как казалось Салли, говорить о чем угодно, сколько угодно и с кем угодно. Оба заказали чай — хотя и Чарли, и Салли подозревали, что французы только и умеют, что портить этот божественный напиток. Но Салли предложила воздержаться от вина, по крайней мере, до вечера. Оно замутнит наше восприятие, пояснила она. Чарли не возражал. В отличие от визита в Дёз-Эглиз, в Париже он не выпил ни капли спиртного. Подав чай, официант вежливо осведомился, что господа закажут на обед.

Салли была в волнении и отчаянии. И как только официант удалился, она перешла к делу:

— Чарли, тебе следует кое-что знать обо мне, пока наши отношения не зашли дальше. Просто выслушай меня и постарайся понять. Моя мать была больна. У нее был рак матки. Тебе не приходилось слышать о такой болезни, Чарли?

— Нет, вообще впервые слышу…

— Это ужасно.

— Да? — смущенно переспросил он.

После картинной галереи, где все для него было ясным и понятным, он на какое-то время оказался во власти рассеянности.

— Все очень и очень просто — мама сказала мне, что хочет умереть. Причем не один раз, а твердила без конца, что было совсем на нее непохоже. В конце концов она только это и говорила, молила Бога ниспослать ей смерть, молила о том, чтобы ей даровали смерть. И я стащила морфий, его хватило бы на смертельный укол. Но она умерла, понимаешь, умерла. Сама. Мне даже не пришлось воспользоваться морфием. Но как бы то ни было, ты сошелся с той, кто готова была убить собственную мать. Могу только добавить, что убить из милосердия. Нашлись бы люди, которые бы меня оправдали. Наоми со мной согласна. Вот так. А теперь скажи — как совместить это все с Делакруа? И как совместить это с твоим представлением обо мне? Но ты должен, ты обязан знать, кто я такая.

Чарли сидел нахмурившись.

— Что ты хочешь от меня услышать? — спросил он. — Хочешь, чтобы я возмутился, вскочил из-за стола и, хлопнув дверью, выбежал на улицу? Или застыл от ужаса? Этого ты хочешь? Отстегал тебя плетьми?

— Надеюсь, что нет.

— Боже мой, ты — способная на милосердный поступок дочь, — будто в раздумье пробормотал он.

— В общем, ты должен был это узнать. Потому что я не сомневаюсь, что ты не способен на то, что я собиралась сделать в те дни.

Чарли покачал головой. Потом задумчиво стал мять щеку, будто у него внезапно разболелся зуб.

— Боже мой! — как бы про себя произнес он. — Боже мой!

Салли не могла понять, к чему это было сказано.

— Салли, вот какое дело, позволь и мне рассказать тебе кое о чем, — вдруг бесцветным голосом начал он. Она увидела его зубы. Челюсти не были сомкнуты, и ей показалось, Чарли собирается кого-то укусить. Рот, во всяком случае, был открыт.

— Представь. Представь себе человека, который отправляется в ночной дозор. Идет себе и вдруг натыкается на другого человека, висящего на колючей проволоке — израненного, изнывающего от жажды, и некому впрыснуть ему морфий. И он кричит: «Я здесь! Помоги мне, приятель! Помоги!»

Мы пытались добраться до него еще вечером, когда не успело стемнеть, но тщетно. Несколько человек пытались. Кого-то ранило, кого-то и убило. А на неприятельской стороне решили дать этому парню повисеть. Когда рассвело, немцы на ломаном английском стали орать нам: мол, что же вы не забираете своего товарища? Что, пороху не хватает? А мы пытались! И что вышло?! У их пулеметчиков был прямо праздник. А тот, наш, что повис на проволоке, все кричит и кричит: «Ну, помогите же, помогите!» И что же выходит? Мы должны были оставить его висеть еще сутки? Двое? Трое? Сколько еще? Сколько еще можно было смотреть, как он мучается?

— Прости, — перебила Салли. — Это все, конечно, ужасно. Но все равно — этот солдат не твоя мать. Прости, но я должна была это сказать.

— Ты неправа! — непререкаемым тоном возразил Чарли.

Салли вдруг поразило, что он едва сдерживает слезы.

— Верно, он — не моя мать. Но такое все равно не забудешь. До гробовой доски будешь помнить. До глубокой старости. Как я могу в чем-то обвинять тебя после этого? После того, что я тогда пережил?

Она видела, что Чарли охватывает злость. И это странным образом восхищало ее. Очаровывало.

— Вполне может наступить момент, — продолжал он, — что это тебе придется меня разубеждать — мол, ничего такого в этом нет, и так далее. Это называется актом милосердия, но не убийством. Так что ради всех святых не кори себя за это.

— Я рассказала тебе потому, что смогу жить с этим только в том случае, если и ты сможешь. Просто убийца и тот, кто совершил убийство из милосердия, оцениваются по-разному. Но в любом случае убийство остается убийством. Хотя с этим можно жить. Я могу стать счастливой ради тебя. Я хочу этого.

Салли охватила настоящая экзальтация. Причем такая, что она почти не сомневалась, что может враз перемахнуть замерзшую Сену.

Чарли на мгновение прикрыл глаза. Потом снова открыл и сказал:

— Хорошо, ты рассказала мне. И я тебе тоже. На сегодня хватит. Не уверен, что мой рассказ так уж приятен для тебя и не будет отравлять нам жизнь в будущем. Но мне он жизнь не отравит.

— Мне тоже, — заверила его Салли. — Ничто ее не отравит, ни одна из наших с тобой историй.

С какой-то бесшабашной горечью Чарли сказал:

— Знал бы я, что ты затронешь эту тему, непременно заказал бы винца.

— Еще не поздно. Можешь заказать себе бренди.

И тут подали сэндвич с горячим сыром и ветчиной. Они оба набросились на еду, словно грешники, которым только что даровано искупление грехов. Они даже почти не говорили за едой, Чарли лишь изредка отрывал взгляд от тарелки и, качая головой, улыбался Салли.

— Коньяк, пожалуйста, — попросил он официанта.

Заказ был выполнен без промедлений. Чарли взял рюмку и опрокинул ее в себя, продолжая сжимать руку Салли. Снова покачал головой.

— До меня все не сразу доходит, — признался он. — Не следовало тебе рассказывать мне об этом, пока… М-да, пока…

И жестами попытался объяснить, что он имеет в виду под этим «пока».

— Вообще-то я очень рад. Вот о чем мне следовало говорить. А не о висящих на проволоке солдатах.

И одним глотком допил бренди. Улыбнулся.

— Так ты останешься со мной и после обеда? — спросил Чарли.

— Останусь. Причем все для меня теперь будет куда легче и проще, чем, скажем, утром. Не подумай, что я…

— Я понимаю. Тебе понравилось. Утром перед нами предстал тот мир, каким нам хотелось бы его видеть. А днем предстоит столкнуться с миром реальным. Таким, каков он есть и каким станет. Вот рассмотришь парочку работ этих новоиспеченных гениев, и пожалеешь, что не родилась француженкой или испанкой.