Томас Кенэлли - Дочери Марса

— Она намерена основать Австралийский добровольческий госпиталь во Франции, — добавила Митчи. — Военные ненавидят ее за эту затею, возможно, боятся, что она справится с их работой лучше их самих. Но она очень влиятельна, и они вынуждены с ней считаться и даже выделять медсестер из службы медицинских сестер сухопутных войск.

— Ты не нас имеешь в виду? — спросила Наоми.

— Если будет желание. Она хочет, чтобы я стала старшей сестрой в ее госпитале, и я могу предложить тебе там работать, Наоми, чтобы ты смогла распрощаться со всей этой армейской казенщиной.

— Я обещала сестре, что вернусь к ней.

— Я знаю. Салли. Но Салли поймет. Послушай, я не обещаю, что там будет легко. Ты будешь помогать мне вести дела и ухаживать за больными. Там будет много и бумажной работы. Но мы наберем волонтеров Красного Креста, и это все, что мне известно. Пойдешь работать ко мне на таких условиях?

Приятное ощущение. Избавиться и от бремени старых и увидеть перспективу новых возможностей. Да и Салли будет неподалеку. Франция ведь не так уж и велика. Наоми сказала, что согласна.

— Недели через две или даже раньше, — сказала Митчи, — нам с тобой предстоит сопровождать ее в поездке по округу Булонь-сюр-Мер, чтобы найти место, подходящее для госпиталя. Что касается самого госпиталя, должна тебе сказать, что, как и в случае этой службы сестринской помощи в бушленде, ее имя нигде фигурировать не должно, в том числе и в официальном названии госпиталя, она не собирается назвать его «Госпиталь леди Тарлтон», а просто «Австралийский добровольческий госпиталь».

Сама не понимая почему, Наоми тихо заплакала.

— О, моя дорогая, — забеспокоилась старшая сестра Митчи. — В чем дело?

— Это из-за того, что вы мне так доверяете.

— Вот как? — удивилась Митчи. — Да я взваливаю на твои плечи непосильную задачу, а ты плачешь от благодарности. Посмотрим, что ты скажешь через полгода!

Дородный высокий мужчина с вытянутым доброжелательным лицом и мягким взглядом, тот самый, кто некогда был премьер-министром Австралии, вдруг, извинившись, отделился от окружающей его толпы и направился к ним. Наоми не поняла почти ничего из того, что он говорит. Митчи, напротив, повела себя с непринужденной светскостью, обратившись к нему «Верховный комиссар», поскольку он, всю свою жизнь посвятивший политике Австралии, сейчас приступил в Лондоне к исполнению этих обязанностей, что было не такой уж плохой работой для бывшего шахтера, как заметила потом Митчи. Он упомянул об их самоотверженной деятельности и о том, как высоко Австралия их ценит. Выразил, как принято, надежду на победоносное окончание войны в 1916-е Лето Господне и даже процитировал генералов — британского и французского, — уверявших его в этом. Стоящие на другом конце гостиной люди стали понемногу покидать прием. Когда почти все разошлись, Верховный комиссар пожал им руки и тоже отбыл. Улыбающаяся леди Тарлтон с уже почти совсем распущенными волосами — ленточка куда-то исчезла, — подошла к ним с другого конца гостиной.

Холодным утром Чарли Кондон, одетый в шинель, появился на руанском ипподроме, чтобы встретиться с Салли. Он еще затемно выехал из того места неподалеку от Амьена, где войска расположились на отдых, на грузовике, который шел в Руан, и провел в дороге пять часов, хотя проехать надо было всего-то около сотни километров. Вернуться ему следовало к трем часам дня все на том же грузовике.

Его появление в дверях столовой для медсестер вызвало пересуды, но, к счастью, Салли не требовалось идти к старшей сестре спрашивать разрешения на изменение графика дежурств. Она только что отдежурила ночь в хирургическом отделении, где лежал капитан Констебль. Чарли Кондон стоял в дверях барака, который совсем недавно возвели австралийские плотники и пленные немцы для медсестер, чтобы им было где принимать пищу и отдыхать, глаза у него блестели.

Она напоила его чаем, и они поехали в Руан — госпитальные грузовики и машины «Скорой помощи» ходили туда регулярно. Втиснувшись на переднее сиденье машины «Скорой помощи», они добрались до порта, а оттуда, уже пешком, направились к соборной площади. У собора Чарли Кондон, как и ожидала Салли, погрузился в себя. Утихнет ли когда-нибудь его всегдашняя одержимость? Пока никаких признаков нет. Знания были для Чарли радостью, а не поводом покрасоваться.

— Здесь Моне писал свои картины, которые получили известность лишь совсем недавно, — сказал он. — Потребовались годы, чтобы мир начал их понимать. В общей сложности около двадцати полотен с изображением великого собора, — продолжил он, — фасад и башни в разное время суток и при разном освещении.

Салли понравился термин «разное освещение».

— И это вселяет в меня надежду, — продолжал Чарли, — на возвращение домой. Свет, свет и еще больше света. Свет сияет. Свет растекается. Впрочем, вам не раз приходилось слышать мои долгие разглагольствования на эту тему.

Чарльз Кондон даже не представлял, насколько в новинку ей слышать все это от него. Он рассказывал ей о семисотлетних витражах, чью уникальную бирюзу не под силу повторить современным стеклодувам. Салли чувствовала, что именно такие вещи и делают для него мир пригодным для жизни.

Он перечислил хранящиеся в Руане мощи святых, привлекавшие паломников со всей Европы. И отнюдь не всегда благочестивых. Ведь в паломничество они отправлялись именно потому, что были грешны, — в надежде, что лицезрение мощей искупит их грехи.

— Ну а в наши дни, — прибавил он, — бесчисленные части тел святых и грешников разбросаны по всей Франции и Фландрии.

Несколько часов спустя собор утратил притягательность: человек склонен к пресыщению, в том числе и эстетическому. Он повел ее обедать в ресторан под названием «Ла Курон», о котором поговаривали, что он старейший во Франции, — дом, скособоченный под гнетом лет, украшенный балконами, островерхая крыша, окна со свинцовыми переплетами… Хозяин, казалось, их ждал. Чарли признался, что телеграммой заказал столик. Просто побоялся, что самим им приличное место не отыскать. Его целенаправленность поразила Салли.

Выяснилось, что соус к поданной утке приготовлен из крови. Что ее как дочь фермера отнюдь не смутило. Пили они бордо, не доставившее ее неискушенному небу особенного удовольствия, разве что польстив материалистическому самолюбию. Однако последующее ощущение легкости в сочетании с воспоминанием о телеграмме, бирюзе витражей и нестареющих рецептах блюд под крышей этого старинного дома восхищали.

— Ну, и что они за люди? — поинтересовался Чарли. Они ели яблочный пирог со свежими сливками, обильно сдобренный бренди под названием кальвадос. — Те, кого вы выхаживаете?