Дженни Даунхэм - Пока я жива [litres]

— Тебе не обязательно уходить, — произносит Джейк, привстав на локте. В мерцании свечи его грудь кажется бледной и слабой.

— Я так хочу.

Он откидывается на подушку. Его рука свисает с кровати; коснувшись пола, пальцы сжимаются. Джейк медленно качает головой.

Зои спит внизу на диване. Вместе с Торчком. Они лежат, обнявшись, голова к голове. Меня бесит, что Зои не видит в этом ничего особенного. На ней даже его рубашка. Ряды пуговок наводят на мысли о сахарном домике из детской сказки. Я сажусь около них на корточки и тереблю Зои за руку. Она теплая. Я тормошу ее, пока Зои не открывает глаза. Прищурившись, она смотрит на меня.

— Эй, — шепчет Зои, — ты уже все?

Я киваю и непонятно почему не могу сдержать ухмылки. Зои высвобождается из объятий Торчка, садится и оглядывает пол:

— Там осталось хоть что-нибудь?

Я протягиваю ей жестянку с травкой, иду на кухню выпить воды. Я полагала, что Зои последует за мной, но она остается в гостиной. Какие могут быть разговоры при Торчке? Я допиваю воду, ставлю стакан на сушилку и возвращаюсь в гостиную. Я сажусь на пол у ног Зои, которая, лизнув папиросную бумагу, склеивает самокрутку и отрывает кончик.

— Ну и как оно? — интересуется Зои.

— Да так.

Меня ослепляет вспышка света сквозь занавески. Видно только, как блестят Зоины зубы.

— Он тебе понравился?

Я думаю о Джейке, который лежит в комнате наверху; рука свесилась с кровати на пол.

— Сама не знаю.

Зои затягивается, бросает на меня любопытный взгляд, выдыхает дым.

— К этому надо привыкнуть. Мама как-то сказала, что секс — всего лишь три минуты удовольствия. Я подумала: и все? У меня будет не так! И я добилась своего. Если парню даешь понять, что тебе с ним просто офигенно, то все и вправду проходит хорошо.

Я встаю, иду к окну и раздергиваю занавески. Фонари еще горят. Рассветет явно не скоро.

— Ты просто ушла, оставив его наверху? — спрашивает Зои.

— Вроде того.

— Это не очень красиво. Вернись — и давайте еще разок.

— Не хочу.

— Ну, домой пока тоже нельзя. Я под кайфом.

Она тушит окурок в пепельнице, укладывается рядом со Скоттом и закрывает глаза. Я долго-долго сижу и смотрю на нее, наблюдаю, как при дыхании поднимается и опускается ее грудь. Гирлянда огней на стене бросает отблеск на ковер. Там же, на полу, лежит маленький овальный коврик в сизых морских разводах.

Я возвращаюсь на кухню и ставлю чайник. На столе лежит лист бумаги. На нем написано: «Сыр, масло, фасоль, хлеб». Сидя на табуретке, я добавляю: «Ирис с шоколадом, шесть шоколадных яиц». Больше всего мне хочется шоколадных яиц — обожаю их есть на Пасху. А до Пасхи еще двести семнадцать дней.

Наверно, нужно смотреть на вещи трезво. Я вычеркиваю шоколадные яйца и вписываю «Шоколадный Санта-Клаус в красной с золотом фольге с колокольчиком на шее». Это, пожалуй, я еще съем. До Рождества сто тринадцать дней.

Перевернув листок, я пишу: «Тесса Скотт». Славное имя в три слога, как любит повторять папа. Если мне удастся написать свое имя на бумажке больше пятидесяти раз, все будет хорошо. Я пишу мелкими-мелкими буквами, как если бы я была зубной феей и отвечала на детское письмо. Побаливает запястье. Чайник свистит. На кухне клубится пар.

Иногда по воскресеньям папа отвозит нас с Кэлом в гости к маме. Мы поднимаемся на лифте на девятый этаж. Тут мама обычно открывает дверь, произносит «О, привет!» и оглядывает нас троих. Папа некоторое время топчется на лестнице, и они перебрасываются парой слов.

Но сегодня едва мама открывает дверь, как папа разворачивается и идет к лифту — настолько ему не терпится от меня отделаться.

— Смотри за ней в оба, — говорит он, указывая на меня пальцем. — Ей нельзя доверять.

Мама смеется:

— Что же она такое натворила?

Кэла так и разбирает:

— Папа запретил ей идти в клуб.

— А, — протянула мама, — это так похоже на твоего отца.

— Но она все равно пошла. Только-только домой вернулась. Ее всю ночь не было.

Мама нежно улыбается мне:

— Ты познакомилась с парнем?

— Нет.

— Познакомилась, я же вижу. И как его зовут?

— Ни с кем я не знакомилась!

Папа в ярости.

— Это так на тебя похоже, — заявляет он. — Черт побери, в этом вся ты. Я так и знал, что от тебя помощи не дождешься.

— Да ладно тебе, — говорит мама. — Ведь ей от этого хуже не стало, разве нет?

— Ты посмотри на нее. Она едва стоит на ногах.

Все трое уставились на меня. Терпеть это не могу. Мне тоскливо, холодно, и живот болит. Ноет не переставая с тех пор, как мы с Джейком занимались сексом. Я не знала, что так будет.

— Вернусь в четыре, — бросает папа, входя в лифт. — Она почти две недели отказывается сделать анализ крови, так что позвони мне, если что-то изменится. Справишься?

— Да, конечно, не волнуйся. — Мама наклоняется и целует меня в лоб. — Я за ней присмотрю.

Мы с Кэлом садимся за стол на кухне, а мама ставит чайник, отыскивает среди стоящей в раковине посуды три чашки и ополаскивает их под краном. Достает из шкафчика пакетики с чаем, из холодильника — молоко, нюхает его, выкладывает на блюдо печенье.

Я тут же засовываю в рот бурбонскую печенинку. Очень вкусно. Дешевый шоколад — сахар моментально поступает в кровь, в мозг.

— Я вам рассказывала про своего первого парня? — спрашивает мама, поставив чай на стол. — Его звали Кевин, он работал в часовой мастерской. Мне безумно нравилось, как он сидел, такой сосредоточенный, со стеклышком на глазу.

Кэл берет еще одно печенье:

— Мам, а сколько всего у тебя было парней?

Она смеется, откидывает длинные волосы за плечо:

— Нескромный вопрос.

— А папа был лучше всех?

— Ах, ваш отец! — восклицает мама и театрально хватается за сердце, отчего Кэл покатывается со смеху.

Однажды я спросила у мамы, почему у них с папой не сложилось. Она ответила:

— Он самый трезвомыслящий человек, которого я когда-либо знала.

Когда она его бросила, мне было двенадцать. Какое-то время она присылала открытки из мест, о которых я никогда не слышала, — из Скегнесса, Гримсби, Халла. На одной из них была фотография гостиницы. «Здесь я теперь работаю, — писала мама. — Я помогаю кондитеру и очень поправилась!»

— Отлично, — заявил папа. — Пусть хоть лопнет.

Я развешивала открытки на стене своей комнаты — Карлайл, Мелроуз, Дорнох.

«Мы живем на ферме, как пастухи, — писала она. — Оказывается, хаггис [2] Хаггис — шотландское блюдо: бараний рубец со специями, начиненный потрохами. делают из бараньего горла, легких, сердца и печени!»

Я этого не знала, как не знала и того, кто это «мы», но мне нравилось рассматривать открытки с пейзажами Северной Шотландии — высокое небо, расстилающееся над заливом.