Дженни Даунхэм - Пока я жива [litres]

Потом наступила зима, и мне поставили диагноз. Кажется, сперва мама не поверила, потому что вернулась не сразу. Когда она наконец постучала к нам в дверь, мне стукнуло тринадцать.

— Прекрасно выглядишь! — воскликнула она, едва я открыла дверь. — И почему твой отец вечно сгущает краски?

— Ты будешь жить с нами?

— Не совсем.

Она нашла себе эту квартиру.

С тех пор всегда одно и то же. Наверно, у мамы нет денег, а может, она боится, что я переутомлюсь, но все заканчивается тем, что мы садимся и смотрим телик или играем в какую-нибудь настольную игру. Сегодня Кэл выбрал «Игру в жизнь». Полная фигня, и я вечно проигрываю. В конце концов у меня оказался муж, двое детей и работа в туристическом агентстве. Я забыла застраховать дом и, когда налетел ураган, потеряла все сбережения. Зато Кэл стал поп-звездой и построил коттедж у моря, а мама — художницей, у которой куча денег и собственный з а мок. Я же рано вышла на пенсию (мне все время выпадало десять очков) и даже не стала пересчитывать остатки своих средств.

Потом Кэл решает показать маме новый фокус и уходит, чтобы взять в ее кошельке монетку. Пока мы ждем, я стаскиваю со спинки дивана одеяло, и мама укрывает мне колени.

— На той неделе мне надо в больницу, — сообщаю я. — Ты придешь?

— А разве папа не поедет?

— Вы оба можете поехать.

Она смутилась:

— А зачем тебе в больницу?

— У меня опять начались головные боли. Мне хотят сделать люмбальную пункцию.

Мама наклоняется и целует меня; я чувствую ее теплое дыхание на щеке.

— Все будет хорошо, не волнуйся. Я верю, что все будет хорошо.

Возвращается Кэл с фунтом.

— Дамы, следите за рукой, — произносит он.

Мне не хочется. Надоело смотреть, как исчезают предметы.

В маминой спальне я задираю футболку перед зеркалом на шкафу. Раньше я была страшная, как карлица. Кожа серая, а живот на ощупь словно тесто, вылезшее из кастрюли: палец тонул в рыхлых телесах. Все из-за стероидов. Преднизолон и дексаметазон в больших дозах. Оба лекарства — сущий яд, от них толстеешь, становишься уродливой и злобной.

Прекратив их принимать, я похудела. Теперь тазовые кости выпирают и ребра торчат. Я, словно призрак, постепенно покидаю свое тело.

Я сажусь на маминой кровати и звоню Зои.

— Что это вообще такое — секс? — спрашиваю я.

— Бедненькая, — жалеет меня Зои. — Тебе не понравилось, да?

— Просто я никак не пойму, отчего мне так неуютно.

— В каком смысле неуютно?

— Одиноко, и живот ноет.

— Ах да! — восклицает Зои. — Помню такое. Как будто тебя раскупорили?

— Вроде того.

— Это пройдет.

— А почему мне все время хочется плакать?

— Тесс, ты принимаешь все слишком близко к сердцу. Секс — лишь способ общения. Возможность расслабиться и почувствовать себя желанной.

По голосу кажется, будто Зои улыбается.

— Ты что, снова под кайфом?

— Нет!

— А где ты?

— Мне надо бежать. Cкажи, что там у тебя дальше по списку, и мы все решим.

— Я передумала. Список — полная фигня.

— Да что ты, это так весело! Не стоит от него отказываться. Наконец-то в твоей жизни что-то происходит.

Повесив трубку, я мысленно считаю до пятидесяти семи. Потом набираю 999.

Женский голос отвечает:

— Служба спасения. Что у вас случилось?

Я молчу.

Женщина спрашивает:

— Произошел несчастный случай?

Я отвечаю:

— Нет.

— Не могли бы вы подтвердить, что все в порядке? — просит она. — Будьте добры, назовите ваш адрес.

Я называю мамин адрес. Подтверждаю, что все в порядке. Интересно, придет ли маме счет. Хорошо бы пришел.

Я звоню в справочную, узнаю телефон «Самаритян» [3] Самаритяне — в Великобритании «телефон доверия» для людей, оказавшихся в сложной жизненной ситуации. и не спеша набираю номер.

— Алло, — отвечает мягкий женский голос с акцентом, пожалуй с ирландским. — Алло, — повторяет женщина.

Мне неловко тратить ее время, и я говорю:

— Жизнь — дерьмо.

Она негромко произносит «Угу», и это напоминает мне о папе. Полтора месяца назад он ответил так же, когда врач в больнице спросил, понимаем ли мы, о чем речь. Помню, я тогда подумала, что папа, наверно, ничего не понял, потому что все время плакал и не слушал.

— Я вас слушаю, — произносит женщина.

Мне хочется обо всем ей рассказать. Я прижимаю трубку к уху: чтобы говорить о важном, нужно стать ближе.

Но я не могу подобрать слов.

— Вы меня слышите? — спрашивает она.

— Нет, — отвечаю я и вешаю трубку.

Папа берет меня за руку.

— Отдай боль мне, — говорит он.

Я лежу на краю больничной койки головой на подушке, подтянув колени к груди. Позвоночник вдоль края кровати.

В палате два врача и медсестра, но мне их не видно, потому что я лежу к ним спиной. Одна из врачей на самом деле еще студентка, и она почти все время молчит. Наверно, наблюдает, как второй отыскивает на моем позвоночнике место, куда будет колоть, и отмечает его ручкой. Он протирает мою кожу антисептическим раствором. Очень холодным. Начинает с места, куда войдет игла, и вокруг него, потом обкладывает мне спину салфетками и надевает стерильные перчатки.

— Мне понадобятся игла двадцать пятого диаметра, — сообщает он студентке, — и пятикубовый шприц.

На стене за папиным плечом висит картина. Картины в больнице меняют часто; эту я раньше не видела.

Я пристально всматриваюсь в нее. За последние четыре года я научилась отвлекаться от происходящего.

На картине изображено поле где-то в Англии; день клонится к вечеру, и солнце стоит низко. Мужчина налегает на тяжелый плуг. Порхают птицы.

Папа поворачивается на стуле, замечает, куда я гляжу, отпускает мою руку и встает, чтобы рассмотреть картину.

Внизу по полю бежит женщина. Одной рукой она придерживает юбку, чтобы ноги не путались в подоле.

— «Великая лондонская чума пришла в Эйам», — вслух читает папа. — Веселенькая картинка для больницы!

Доктор хмыкает.

— А вы знаете, — спрашивает он, — что до сих пор ежегодно регистрируется три тысячи случаев бубонной чумы?

— Я этого не знал, — отвечает папа.

— Слава богу, что есть антибиотики.

Папа садится и снова сжимает мою ладонь:

— Слава богу.

Бегущая женщина вспугнула кур, и я только сейчас замечаю, что она с ужасом смотрит на мужчину.

В 1666 году случились чума, Большой лондонский пожар и война с Голландией. Я помню это со школы. Миллионы трупов свозили на телегах к ямам с известью, сваливали в общие безымянные могилы. Спустя триста сорок лет от тех, кто пережил чуму, не осталось и следа. Из того, что изображено на картине, есть только солнце. И земля. И от этой мысли мне тоскливо.

— Сейчас будет немного покалывать, — предупреждает врач.

Большим пальцем папа гладит меня по руке; по телу прокатываются волны статического тепла. В голове всплывает слово «вечность»: я думаю о том, что мертвых больше, чем живых, и нас окружают призраки. Мысль утешительная, но легче мне не становится.