Юрий Убогий - Что было, что будет

Когда все уже встали, готовясь выходить из ординаторской, зазвонил телефон — заведующий кафедрой невропатологии Смоковников срочно приглашал Бритвина к себе.

— Начинайте пока, — сказал он ординаторам. — Старик по мне соскучился, увидеть захотел. Я присоединюсь, если не задержит надолго.

Неврологическое отделение, которое служило клинической базой кафедры, располагалось в соседнем крыле здания. Вся основная кафедральная работа со студентами проходила именно там. У Бритвина, в нейрохирургии, ассистент кафедры Музыченко проводил с ними лишь небольшой специальный курс. Оперировал Музыченко посредственно, и во всех сложных случаях, когда требовалось нейрохирургическое вмешательство, обращались к Бритвину.

Смоковников был сухим, подвижным и выглядел очень молодо для своих семидесяти почти лет. Бритвин его уважал — ученый настоящий, вполне сохранивший рабочую форму, блестящий диагност, хороший организатор. И бодр, азартен, словно жизни и работы у него впереди непочатый край.

— Простите, что побеспокоил, — сказал он, крепко пожимая Бритвину руку. — Строго говоря, я ведь и права такого не имею — вас к себе вызывать, не в моем вы подчинении.

— А жаль, — улыбнулся Бритвин.

— Как? А-а, да-да, представьте, и мне тоже. Хотя дело, в принципе, поправимое… Так вот, приглашаю я вас, возрастом своим почтенным пользуясь, а не служебным положением. Вы уж так, пожалуйста, и понимайте.

— Возраст, положим, мало заметен…

— Приятно слышать. Ну-с, а за сим к делу. Только что к нам поступил больной с инсультом. Вопрос: вести ли его консервативно или прооперировать? Сейчас его терапевт смотрит, пойдемте-ка и мы.

Больной — грузный, средних лет мужчина с крупным белым лицом — лежал в отдельной палате. У изголовья кровати стояла капельница. Доцент кафедры терапии Сомова, низко наклонившись над больным, слушала сердце. Музыченко сидел рядом с обычным для него беспокойным видом.

Простой взгляд на больного многое сказал Бритвину: оглушение, асимметрия лица, левая щека парусит. Обширный правосторонний инсульт, конечно.

— Ну, как? — спросил Смоковников Музыченко.

— Гемипарез нарастает, — поспешно ответил тот, вставая. — Хотя и медленно, но явно.

— А терапия, между тем, массивная, — сказал Смоковников с нажимом и взглянул на Бритвина. — Все, что только можно, применяем. Посмотрите, доктор, под своим углом, так сказать. Потом обсудим, жду вас у себя. И учтите, времени в обрез. Все необходимые анализы уже делаются.

Картина была настолько типичной, что осмотр больного не занял у Бритвина много времени, и уже через полчаса он вместе с Сомовой вошел к Смоковникову. Музыченко остался у постели больного.

— Что скажете? — спросил Смоковников.

— Инсульт в развитии, ясно вполне.

— С больным-то ясно, — вздохнул Смоковников. — Не ясно, как нам с вами быть. Что скажет терапия? — обратился он к Сомовой.

— Если вы имеете в виду операцию, то у меня нет возражений. Сердце у него неплохое.

— Ну, что ж, спасибо, коллега. Не смею вас больше задерживать.

Когда они остались вдвоем, Смоковников посмотрел на Бритвина как-то очень просто, по-житейски озабоченно и тревожно.

— Так что же будем делать, Павел Петрович? — спросил он.

— Вам виднее, профессор.

— Н-да… оперировать надо. Как думаете? Кстати, больной — генеральный директор объединения. В принципе, конечно, для нас все больные одинаковы, но и этот оттенок не учитывать нельзя. Мне уже трижды за утро звонили. И даже из Москвы. Бригаду хирургов предлагали прислать, но я отказался. Бессмысленно, время не терпит.

— Что ж, — пожал плечами Бритвин, — у вас на кафедре есть нейрохирург.

— Музыченко-то? Павел Петрович, это несерьезно, вы же понимаете. Вся надежда только на вас. У вас есть опыт таких операций, и вообще вы блестящий хирург. Не сочтите за комплимент, я просто факт констатирую.

Бритвин долго молчал, забыв, что это, пожалуй, даже невежливо по отношению к собеседнику. Слишком важным было решение, которое он должен был сейчас принять.

Симптоматика нарастает, несмотря на массивную терапию, значит, консервативно ведя больного, есть опасность его потерять. Это раз. А кровотечение? Удастся ли его остановить? Это второе. Что может ждать больного? Несомненная инвалидность — и надолго. К прежней своей работе он уже не вернется наверняка. Успешная же операция может вернуть его к полноценной жизни. Но риск, риск, все дело в степени риска. Да еще такой важный начальник. Если умрет, неприятности могут быть большие. Отказаться? Что ж, он вправе это сделать. Больной поступил в клинику кафедры, ассистент-нейрохирург на месте, ему и карты в руки. Слов нет, хирург он посредственный, но это уже другой вопрос. Не надо таких держать, вот и будет вам наука. Да, но ведь ты-то мог бы сделать. И делал уже такое, и получалось. Риск… При неудаче никто тебя не защитит. Даже этот бравый старец со всеми его титулами. Главный ответчик хирург. Отказаться? А вдруг мужик погибнет при консервативном ведении? Совсем некрасиво получится. Мог бы спасти и не спас. А если поставить себя на место больного? Что бы выбрал? Операцию, конечно. Все-таки, хороший шанс выбраться из такой переделки без больших потерь.

— Так как же, Павел Петрович? — услышал он голос Смоковникова. — Времечко золотое уходит.

— Боюсь, — неожиданно для себя вдруг сказал Бритвин.

— Еще бы, — кивнул Смоковников и улыбнулся понимающе. — Я бы тоже на вашем месте боялся. Ну, как вам тут помочь? Я напишу в истории болезни, что считаю операцию необходимой. Это, конечно, не снимает ответственности с оперирующего хирурга, но хоть смягчает ее.

— Хорошо, — сказал Бритвин, вставая. — Будем рисковать.

Впоследствии Бритвин вспоминал эту операцию, как одну из лучших в своей жизни. Он оперировал не просто хорошо, но вдохновенно, с уверенностью чувствуя безошибочность каждого своего решения и действия. Казалось, что все его врачебное прошлое, весь опыт, с трудностями, сомнениями, мучительными неудачами, работал теперь на него. Это было как праздник, как награда.

Когда Бритвин вскрыл череп, увидел размеры гематомы и то, что лопнувший сосуд продолжает кровить, ему стала очевидна необходимость операции — без нее больной бы погиб или остался глубоким инвалидом. Он испытал огромное облегчение. Тяжкий груз неуверенности, подавленной тревоги был мгновенно снят с него, и он глубоко перевел дыхание. Теперь, как бы дело ни кончилось, не придется, по крайней мере, доказывать, что затеяно оно не зря. И вот тогда-то к нему и пришла та вдохновенная свобода, которая посещает хирургов всего, может быть, несколько раз в жизни. Он перестал осознавать себя, весь уйдя в работу, и это самозабвение было удивительно приятно, напоминая странный сон наяву. Операция продолжалась больше двух часов, но он не ощущал ни малейшей усталости и, казалось, мог бы работать как угодно долго.