Юрий Убогий - Что было, что будет

— Ты-то не зябнешь.

— У меня другой склад и то иногда потягивает сквознячком. — Бритвин помолчал. — Ну, как, пробил свою статью?

— Какое там пробил! Я ее и не написал даже! Некогда. То есть совершенно. Полторы ставки, консультации по всему городу, в семье запарка… А-а, плевать, к чему она мне, эта статья? Все поезда давно ушли. Материала разве что жалко, хороший материал. Хочешь, подарю?

— Нет, спасибо, не в коня корм. К тому же у меня и своего хватает, до ума бы довести суметь.

— Ребята, вы что там сидите?! — раздался вдруг сверху женский голос. — На двоих соображаете, что ли? Или третьего ждете? Так поздно уже, все закрыто!

Бритвин поднял голову, увидел высунувшуюся из окна жену Никиты Ларису и, улыбаясь, помахал ей:

— Привет, Ларочка!

— А ну, домой давайте! — крикнула она. — Что это еще за манера — у подъезда околачиваться.

— Извини, Лар, не могу! — Бритвин развел руками. — Это я просто помог отцу многодетному, поднес барахлишко.

— Заходи, тебе говорят! Хоть поздоровайся по-человечески. Тем более, что тебе и спешить-то некуда, свободный человек.

— Ладно, пойдем, — сказал Никита. — Загляни на минутку. А то и в самом деле неловко — что мы, как бездомные, у подъезда торчим.

Сидя на маленькой кухне Столбовых за чаем, Бритвин во всем замечал признаки счастливой и хорошо налаженной семейной жизни. Никита и Лариса разговаривали между собой так, словно давно не виделись и очень рады встрече. Во взглядах, которыми они время от времени обменивались, было столько тепла, что Бритвин с чувством неловкости отводил глаза в сторону. Вот тебе и жалобы твои, и «содом», иронически думал он про Никиту. Ты же здесь, как сыр в масле катаешься…

Хороши были и дети Столбовых: и взрослая уже дочь, вежливо поздоровавшаяся с Бритвиным в прихожей; и сын-подросток, заглянувший в кухню; и младший, годовалый сын, который почему-то не спал в столь позднее время и которого принесли показать Бритвину. Хороша была даже теща, доброжелательная такая, седоволосая старушка.

Странно, что вся эта атмосфера семейного благополучия не только не вызвала у Бритвина ни малейшей зависти, но была ему даже чем-то неприятна, тягостна. Слишком в ней было много уюта и тепла, доходившего уже словно бы до духоты, тесноты, несвободы. Нечто похожее уже было у него в жизни, и он не хотел повторения.

С момента знакомства с Мариной Бритвин заметил, что все в его жизни стало складываться как-то особенно удачно. Ладилась и работа, и отношения с людьми, и то, на что раньше приходилось тратить, часто безрезультатно много усилий, теперь достигалось просто и естественно, играючи, само собой. Наступила «светлая», как он это называл, полоса, и главное теперь было плыть и плыть в ней, не делая резких движений, чтобы не спугнуть удачу.

В понедельник у входа в клинику Бритвин встретил Смоковникова. Тот всегда был доброжелателен к нему, а в это утро особенно. Оказывается, он прочел уже те, готовые, отделанные главы монографии, которые Бритвин дал ему всего несколько дней назад. Бритвин был уверен, что чтение это затянется надолго, учитывая и занятость профессора, и почтенный его возраст, а тут на тебе — уже прочитал.

— Спасибо, что взяли на себя труд прочесть так быстро, — сказал он.

— Вам спасибо, дорогой! — воскликнул Смоковников. — Потому и прочел быстро, что оторваться не мог.

— Весьма тронут, — склонил Бритвин голову.

— Все прекрасно! — тем же тоном продолжал Смоковников. — Если и остальное получится не хуже, буду вашим рецензентом, если позволите.

— Сочту за честь.

— Да и почему, собственно, остальное должно быть хуже?! — Смоковников рассмеялся и тиснул локоть Бритвина своими цепкими, костлявыми пальцами. — С какой стати? И меня вы уже не имеете права огорчать.

— Обещаю не допустить такого!

Они постояли, смеясь и глядя в глаза друг другу.

— Вот и хорошо, — заключил Смоковников, — вот и договорились! Есть кое-какие замечания, но это потом, когда я ознакомлюсь со всей работой в целом.

Сказанное профессором было не только приятно, но и очень важно для Бритвина. Если он напишет хорошую рецензию, то вопрос об издании монографии значительно упростится. Бритвин был обрадован и в то же время принял все как должное, словно и не ожидал ничего другого. Вскользь удивившись этой своей уверенности, он подумал, что именно так и надо принимать удачу, как должное. Чтобы не спугнуть ее и чтобы вслед пришла очередная.

В самом конце обхода, отпустив сопровождавших его врачей, Бритвин задержался у кровати Беляева, которого переводили долечиваться из нейрохирургического в неврологическое отделение, под присмотр Смоковникова. Беляев уже вставал и понемногу ходил в пределах палаты, был бодр и оживлен.

Бритвин тщательно осмотрел его на прощанье. Все было хорошо, остаточная очаговая симптоматика почти исчезла, лишь кое-какие мелкие штришки улавливались, но тут уж делать нечего, совсем бесследно такое серьезное нарушение обойтись не может. Недаром в старину говорили — «удар».

— Что ж, Петр Игнатьевич, надо нам с вами прощаться, — сказал Бритвин. — Послеоперационный период закончился вполне благополучно, и вас переводят в неврологию. Профессор Смоковников над вами шефство берет.

— Павел Петрович! — воскликнул Беляев с искренним огорчением. — Как же так, дорогой? У нас ведь с вами такое сложившееся сотрудничество, проверенное в тяжелых испытаниях, можно сказать… Как же я без вас-то буду?

— Дело того требует, Петр Игнатьевич, — развел руками Бритвин. — Мы, нейрохирурги, свое сделали и передаем вас в следующую инстанцию. Простите за канцелярский оборот. Да вы не волнуйтесь, прощанье наше носит предварительный характер. Я навещать вас непременно буду, наблюдать, осматривать. Тут ведь рядом.

— Ну, если так…

— Только так. А вообще, я рад за вас. Все обошлось, я думаю. — Бритвин постучал костяшками пальцев по тумбочке. — Собираюсь даже статью в журнал написать. О нас с вами.

— Что ж, и я за вас рад. Видите, сколько у нас общей радости! Нам с вами прямо и расставаться-то грех.

Бритвин смотрел на Беляева, чувствуя, что и в самом деле успел сблизиться с этим человеком. И все, что было в нем внешним, формальным, в общем-то: привычно-властное выражение лица, упорная твердость светлых глаз, напористый, начальственный голос, все это под взглядом Бритвина отодвигалось в сторону, переставало иметь значение, и он видел перед собой просто пожилого, очень усталого, измученного болезнью человека. Он подумал, что так, может быть, видят людей лишь их близкие, отец, мать, жена, да и то не всегда, а в редкие, интимные минуты. Дано такое бывает и врачу, и тоже не часто, и это очень меняет отношение к больному и лечить его становится не легче, а трудней. Больше ответственности, неуверенности, сомнений…