Юрий Убогий - Что было, что будет

Берег был высок и обрывист. Сверху хорошо просматривалось в мелких местах желтое, песчаное дно реки, на глубине же вода сгущалась и темнела. Наискосок и вниз, по крутизне обрыва шла узенькая тропинка, петлявшая в зарослях иван-чая, то цветущего, розового, то отцветшего, в белых, похожих на древесные стружки, колечках.

Когда загорали и купались, окружающее представлялось Марине Николаевне каким-то необыкновенно родным и ласковым. Ласков был песок; ласкова была прозрачная, медлительная вода; ласков был ветер, едва достававший их под обрывом. Детское желание трогать все вокруг охватило Марину Николаевну. Она подолгу самозабвенно пересыпала в ладонях песок, разглядывая такие разные, белые, желтые, коричневые, сиреневые песчинки, выкапывала ямки, монотонно загребая ладонью и наблюдая за тем, как песок осыпается после каждого ее движения; забиралась в глубину песка, с наслаждением чувствуя прохладу его и сырость. А еще милее была вода с ее блеском, сверканием брызг; с солнечными, слепящими вспышками на поверхности; с нежным, тормошащим давлением ее струй; с ее теплом на мели и холодом в глубине. Приятнее же всего был ветер, освежавший горячую, потную кожу; теребивший волосы так, что хотелось смеяться; доносивший запах то полыни, то кашки, то хвои. Марина Николаевна постоянно чувствовала Павла рядом, и ей казалось, что все это связано с ним, зависит от него. Думалось, исчезнет он — и все исчезнет. После работы у нее болели руки и плечи, но и в этой боли чудилось ей что-то приятное, сладкое почти, может быть, потому, что и работа, и боль тоже были связаны с Павлом. Подумав так, она ощутила уже хорошо знакомую ей тревогу и страх потерять его.

Вечером, после ужина, Павел ушел к Пантюхову договориться о рыбалке, которую они собирались устроить. Даже твердо зная, что он вот-вот вернется, Марина Николаевна почувствовала вдруг такую тоску и пустоту, что поспешно разыскала во дворе Маланью Тихоновну и больше уже не отходила от нее. Они вместе собрали созревшие за последние дни помидоры, выкопали несколько кустов картошки, а потом уселись на крыльцо передохнуть.

— Все-таки странно, что вы одна живете, — сказала Марина Николаевна. — У сына простор такой…

— А вот что ты будешь делать! — словно бы и сама удивляясь, воскликнула Маланья Тихоновна. — Не могу дом бросить. Не могу и не могу. Из-за Матвея. Муж, — пояснила она, поймав вопросительный взгляд Марины Николаевны. — В войну погиб.

— Так ведь это ж сколько лет прошло!

— Сорок два, — сказала Маланья Тихоновна просто. — Этим летом как раз и исполнилось. А дом он построил перед самой войной.

— Боже мой! — проговорила Марина Николаевна почти с испугом. — Сорок два года! Целая жизнь. Неужели все это время его помните?

— А ты как думала? Помню, конечно, как бы это я не помнила? Муж. Ты-то со своим давно живешь?

— Не очень… — замялась Марина Николаевна.

— Детей много ли?

— Детей нет.

— Худо, — покачала головой старуха. — Без детей какая ж жизнь? А мужик он хороший у тебя. Трудовой, главное. Гляди, с яблоней занялся настырно как!

— Он очень много работает! — подтвердила Марина Николаевна с жаром.

— Трудового мужика сразу видать. Мой-то тоже был работник не из последних. Избу эту, считай, один построил, и стоит как миленькая. Лучший плотник по округе был. А инструмент какой имел! Веришь, карандаши детям топором зачинивал, ей-богу, правда. Инструмент-то до сих пор цел. Пила, что вы работали, топор — все его тогдашнее.

— А вот фотография у вас на стене висит, мужчина молодой в косоворотке, это он, наверное?

— Он. Молодой, да… И сын уже его старше, и дочь. Я-то его молодого помню, а сама вон какая… Чудно как-то. — Старуха усмехнулась с недоумением. — Себя тогдашнюю не очень и вспомнишь, а его — как вчера видела. Чудно, — повторила она, помолчав. — Я уж и путаться стала — не то муж он мне, не то вроде как сын теперь… Днями во сне видела — сидим мы вот так, как с тобой, на крыльце на этом, он молодой, смеется, зубы блестят. Давай, говорит, Малаш, песню заиграем. Он любил, голос был — колокол… Да, сказал так-то, а я обмерла, молчу. Я ж старая, как вот сейчас, во сне-то… Думаю: куда ж мне петь-играть? И не пойму, какой он меня-то видит? Не то старой, не то тогдашней, молодой. И страшно мне и вроде как стыдно чего-то…

— И что же?

— А ничего. Проснулась, сердце стучит…

— Часто вы его видите?

— Ты знаешь, милая, чем старее делаюсь, тем чаще вижу! — сказала старуха удивленно. — Прямо чудо. Думаю иной раз, может, потому, что к нему скоро уж отправляться. Ждет, может, вот и является, перед свиданьем-то? — Она тихо улыбнулась. — И еще что, слышь-ка, заметила. Как у сына заночую — никогда Матвей не приснится. Ну, ни единого раза не было. Вот я и из дома своего, нашего-то, и не хочу уходить. Может, думаю, он недовольный будет?

Старуха сказала это так обыденно и просто, что у Марины Николаевны мороз пошел по коже.

— Его же нет, бабушка.

— Нет-то нет, а душа ведь является. Значит, есть она где-то такое, душа?

— Так это в вас он, в памяти.

— В памяти, когда днем, а ночью? Как живой приходит, это как? Прямо живой и живой!

— И это в памяти.

— Сомнительно мне. Уж такая явственность, до черточки все вижу. Вот я и думаю, брось дом, ему и прийти-то некуда будет…

— Ну, что вы, Маланья Тихоновна, право… Это уж мистика какая-то!

— Как говоришь?

— Ну, сверхъестественное что-то…

— Сверх или не сверх, не знаю, а вот еще тебе расскажу. После войны лет через пять посватался ко мне один. И стала я думать и никак ничего не придумаю. И не по душе он мне, а все-таки мужик, как ни говори. Все не одна будешь, да и дело мое еще не старое было. А их-то, мужиков, тогда по деревням нашим — хоть по пальцам считай. На вес, как говорится, золота. Да, и пока-то я думала-сомневалась, начал мне Матвей сниться. Каждую ночь, ну, хоть бы одну пропустил. Я и решила, что это знак такой, что не хочет он, чтоб я за того мужика шла. Я и отказалась. И, слава богу, как потом-то открылось. Мужик совсем плохой оказался. Грабеж учинил и в заключение попал вскорости. Так и сгинул, как не бывало. А ты говоришь — сверх… Ничего не сверх, а знак такой был от Матвея — поберегись, мол… да и другое бывало, всего ведь не расскажешь. Потому и не могу я дом бросить. Где жила с ним, там и доживу.

Минуло пять дней, и все они слились в сознании Марины Николаевны в один огромный, сияющий солнцем, радостный день. Перед самым отъездом, когда Павел и Пантюхов говорили о чем-то, стоя у машины, она тихонько отошла от них. Постояла на пороге комнаты, где они с Павлом жили, потом оглядела двор, поленницу дров, нарубленных Павлом из спиленной ими яблони, и подумала, что никогда в жизни она не была счастлива так, как здесь, в этом чужом для нее доме.