Юрий Убогий - Что было, что будет

— Опухоль мозга удалял, доброкачественную, к счастью.

— Страшно как! А он такой на вид здоровущий.

— Он здоровущий теперь и есть. Операция радикальная, все обошлось без последствий.

— Как это ты можешь все-таки… — Марина Николаевна поежилась. — В самый мозг забираешься!

— Такая работа.

— А как он тебе благодарен, смотрит, прямо как на господа бога. Да и можно понять! Ты ведь ему словно жизнь подарил, верно?

— Не я, так кто-нибудь другой бы сделал.

— Но ведь сделал-то ты все-таки. Какая у тебя работа прекрасная. Я думаю, лучше и не бывает. Тут уж действительно можно работать не покладая рук. Оправдано!

— А вот моей бывшей жене не очень-то это нравилось. Считала, что из-за работы мало внимания семье уделяю.

— Как можно! — воскликнула Марина Николаевна с возмущением. — Это ведь такое дело святое!

Павел никогда не расспрашивал Марину Николаевну о ее жизни, и это ее и задевало, и вызывало недоумение. Деликатность тут какая-то особенная была или просто отсутствие интереса? Да и о себе он неохотно рассказывал. Спросишь, ответит коротко — и все. Она постоянно ощущала, что между ними есть некая преграда, которую она стремилась преодолеть, а он, похоже, хотел бы оставить. Представив себе их отношения, она подумала, насколько они легки, удобны и необременительны для него и мучительно тяжелы для нее самой. Он, к примеру, не поинтересовался даже, как ей удалось устроить эту поездку, сколько это стоило нервов, сил, мучений совести. Предложил и, как само собой разумеющееся, воспринял ее согласие. И вот они здесь — в удобное для него время. А встречи в городе, когда он ждет ее спокойно в собственной квартире и тоже, чаще всего, когда это удобно именно ему? Мысли эти были неприятны, оскорбительны, и Марина Николаевна поспешно постаралась от них отделаться.

Позавтракав, они вышли из дома. Деревенская улица была тиха и безлюдна. Росшие на ней старые, раскидистые ракиты давали мелко-узорчатую, как кисея, тень. В их бледно-зеленых кронах с узкими длинными листьями кое-где уже была заметна ранняя желтизна и, когда Марина Николаевна заметила это, у нее на мгновение сжалось сердце.

Сосняк начинался сразу за крайним домом улицы и был мощный, чистый, просвеченный солнцем, с толстой, пружинистой подстилкой из хвои. Марине Николаевне сначала не хотелось искать грибы, а только бы идти и идти неспешно в легкой пестроте света и тени, видеть золотисто-желтые сосновые стволы и темную зелень хвои, дышать пахучим, терпким воздухом. Не хотелось и разговаривать, достаточно было знать, что Павел неподалеку, то чуть опережает ее, то отстает, то уклоняется в сторону. Достаточно было слышать шорох и треск сучьев под его ногами, а если этот звук вдруг исчезал, то она окликала Павла, сначала робко, как бы стесняясь своего голоса, а потом все громче и смелее. Он тут же отвечал ей, и так это казалось хорошо — крикнуть и получить ответ.

Первый боровик Марина Николаевна увидела издалека — он стоял под елкой, такой большой, крепкий, важный и словно давно и спокойно ждал ее. Она подошла, присела перед ним на корточки, но срезать не торопилась — рассматривала. Его коричневая шляпка была чуть сдвинута набок, и в этом ей почудилось что-то необыкновенно милое. Лукавство какое-то и щегольство. На шляпке налипло несколько хвоинок, и она осторожно сняла их. Потом потрогала и шляпку, и корень, ощутив приятный холод, словно говоривший о том, что гриб здоров, полон зрелых сил и не имеет в себе ни единой червоточины. Ей было жаль его срезать, и, представив, как хрустнет под ножом его белый корень, она зябко передернула плечами. «Живи, — подумала она. — Раз уж ты такой миляга вырос. Доживай свой грибной век до конца. Сколько там тебе осталось? Дня три, неделя? Сейчас я тебя замаскирую». Она засыпала гриб опавшей хвоей и пошла дальше. Следующий боровик, который попался ей, она срезала не задумываясь, без жалости.

Грибы встречались нечасто, но зато такие крупные, чистые, крепкие, что Марина Николаевна постепенно вошла в состояние охотничьего азарта. Она шла все быстрее, смотрела все пристальнее и когда замечала боровик, то испытывала вспышку радости и кричала:

— Белый!

Если гриб оказывался особенно хорош, она бежала показать его Павлу, и он одобрительно кивал ей. Желание отыскать очередной гриб напоминало жажду, которая все росла и росла, ненадолго утолясь при находке, и вскоре возникала вновь. Марина Николаевна уже начинала чувствовать, что какая-то безуминка примешивается к ее поискам. Она самозабвенно прямо-таки рыскала по лесу, забираясь в самые темные, глухие места. Огонь азарта толкал ее вперед, и в этом было что-то сладостное и жутковатое. Голос Павла раздавался уже совсем далеко и невнятно, и она пугалась на мгновение, а потом отбрасывала страх, как что-то докучное и мешающее. И ей мерещилась уже совершенная дикость — что заблудиться в лесу интересно, привлекательно. Забыть, потерять себя и видеть лишь мелькание света и тени, деревьев и кустов, изредка наклоняться за грибом и идти, идти вперед, не зная куда…

В конце концов, забравшись в глубокую, сыроватую лощину, заросшую ольшаником, она окликнула Павла и не получила ответа. Она крикнула снова, и ответа не было вновь, и тогда страх, чем-то странно напоминающий тот страх, который она испытывала, думая об отношениях с Павлом, с мужем, с семьей, о том, чем же все это кончится, охватил ее. Она, спеша и задыхаясь, выбралась из лощины и торопливо пошла, почти побежала вперед, но тут же замерла в оцепенении. Ведь она совсем не знала, куда идти, где Павел, где деревня? Она безответно покричала еще и, стараясь хоть немного успокоиться, присела под огромной сосной, прислонившись к теплому ее стволу. Грибы, которые она собрала, показались ей вдруг такими никчемными, ненужными, жалкими. Неужели из-за подобной ерунды она только что металась по лесу с сумасшедшими глазами и даже заблудилась, наконец? Наваждение, подумала она и вспомнила, что именно это слово приходило ей в голову в начале знакомства с Павлом.

Чувство одиночества, которого она никогда еще не испытывала с такой силой, охватило ее. И это было не просто одиночество заплутавшегося человека, нет. Оно было полнее и шире, словно относилось не к данной ситуации и данному моменту, но ко всей ее жизни. Чудилось, что такой одинокой можно быть не только в лесу, но и в городе, и в собственном доме… Да что же это такое, думала она, тщетно пытаясь успокоиться, с ума я, что ли, схожу? Ведь не тайга же вокруг, места обжитые, выйду же я к людям когда-нибудь…

И тут она услышала голос Павла, далекий, слабый, доносившийся словно из-под земли. Она не поверила себе, прислушалась напряженно, и голос повторился гораздо явственнее. Вскочив, она побежала на него, продираясь сквозь кустарник, путаясь ногами в высокой траве, едва не налетая на стволы деревьев. Она не сообразила даже, что ей и самой надо бы крикнуть, чтобы Павел пошел навстречу, и молча бежала до тех пор, пока не выскочила на залитую солнцем поляну и не увидела Павла. Уронив сумку с грибами, она бросилась к нему и обмяла его.