Юрий Убогий - Что было, что будет

— А то, может, ко мне? — сказала вдруг сидевшая в сторонке старуха в белой косынке, которую Марина Николаевна как-то и не заметила сначала. — Места много, цельный дом пустой.

— Ну, что ты, мама! — отмахнулся Пантюхов.

— А как это — дом пустой? — заинтересовалась Марина Николаевна.

— Одна я в нем живу.

Марина Николаевна присмотрелась к старухе. Она выглядела строгой, суровой даже, но эта суровость странным образом не отталкивала, а притягивала к себе. Было в ней, в суровости этой, что-то благородное, достойное и чистое.

— Вы понимаете, — начал Пантюхов, видимо чувствуя необходимость объясниться, — такая чудинка у матушки — не хочет к нам перебираться. Дом старый жалеет. Мы этот построили четыре года назад, а она в старом осталась. Жалеет. Продавать тут некому, на дрова если только разобрать.

— А чего ж его не жалеть, если я в нем всю жизнь прожила? — твердо сказала старуха.

— Да вы не подумайте чего, — смутился Пантюхов. — Она у нас тут целый день, с внуками занимается. Живет, считай, а совсем переходить не желает. Странность такая, что сделаешь?

— И не перейду, пока ноги меня носят, — сказала старуха. — Перестанут носить, тогда что хотите делайте. Хоть на продажу, хоть на дрова… Что ж, пойдемте поглядеть? — обратилась она к Марине Николаевне.

— Мам! — урезонивающе воскликнул Пантюхов. — К чему это, зачем?

— А люди мне понравились, — сказала старуха. — Да и им вольней бы было.

— Может, действительно, посмотрим? — спросила Марина Николаевна Павла.

— Давай, — легко согласился он. — Старая изба вещь славная.

— Тут и идти-то всего ничего, — оживилась старуха, вставая.

В первое утро в доме Маланьи Тихоновны (так звали мать Пантюхова) Марина Николаевна проснулась очень рано, может быть, потому, что жаль было терять время на сон. Ей вспомнился вчерашний день и, особенно, вторая его половина, в Никольском. Когда она увидела дом Маланьи Тихоновны, то сразу же решила — жить только здесь. Хозяйка ей понравилась, а дом еще больше. Они даже чем-то походили друг на друга — строгостью и скрытой, которую надо суметь заметить, теплотой.

Дом, сложенный из толстых, серых, перевитых трещинами бревен, был стар, но не дряхл. Марине Николаевне захотелось потрогать эти стены, эти бревна, что она тут же и сделала. Они оказались теплы, приятно шершавы, и прикосновение к ним было для Марины Николаевны, как рукопожатие.

Когда же она вошла в комнату, где Маланья Тихоновна хотела их поселить, то даже засмеялась от удовольствия, такой был здесь уют — лавка вдоль стены, дощатый, лоснящийся потолок, кровать деревянная.

— Вопросов, надеюсь, нет? — обратилась она к Павлу.

— Все ясно, — развел он руками. — Какие же вопросы…

Потом состоялось застолье у Пантюхова. Хозяева были хлебосольны и приятны для Марины Николаевны, но она все-таки с нетерпением ждала, когда же все кончится. Ей и времени, которое они могли бы провести лишь с Павлом вдвоем, было жаль, и хотелось поскорее вернуться в дом Маланьи Тихоновны.

И вот теперь Павел крепко спал (что представлялось ей даже немного обидным), а она лежала рядом с ним на широченной деревянной кровати и с новым интересом разглядывала комнату. Все, на что ни падал ее взгляд, как бы приближалось к ней, позволяя разглядеть себя в малейших подробностях и оттенках. Особенно долго и пристально она смотрела на потолок, на его широкие, плотно спаянные между собой доски с извилистыми линиями, полосами, сучками. Дерево чем-то напоминало воду, вдруг остановившую свой бег, замершую мгновенно и навсегда. И долгий взгляд на древесную эту плоть вызывал чувство, похожее на то, которое рождает созерцание бегущей воды, — приятное самозабвение и глубокий покой.

Павел спал, и, облокотившись на руку, Марина Николаевна долго смотрела на него. Он был так близко и так далеко — в глубине сна. И, может быть, поэтому его лицо казалось ей то знакомым до последней морщинки, родным до боли, то вдруг почти чужим. Точно так же менялось, мерцало представление о том, что ждет их впереди. Воображение то рисовало ей ближайшее будущее, те несколько дней, которые они проведут здесь, в деревне, и это было так светло, тепло и заманчиво; то приоткрывало далекую перспективу месяцев, лет, и там все виделось смутным и тревожным. Ей вспомнились дети, Дмитрий, мать, и это воспоминание настолько не вязалось с тем, что ее сейчас окружало, и так больно укололо ее, что она поспешила его подавить.

За окном было солнце, темно-зеленая листва, сквозь которую узорчато голубело небо. Марина Николаевна слышала пестрый птичий щебет, глуховатое и упорное кудахтанье кур, и ей очень захотелось выйти из дома и увидеть сосновый бор, реку, заливной луг — весь тот простор, который очаровал ее вчера. Она осторожно выскользнула из постели и на цыпочках направилась к столу, взглянуть на лежавшие там часы.

— Ты куда? — услышала она вдруг внятный, не сонный совсем голос Павла.

— Ты же спишь! — засмеялась она. — Забыл немножко?

— Немножко забыл. Так сколько там?

— О, господи! Шесть всего-навсего. А я вставать собралась.

— Куда в такую рань? Мы же старушку нашу побеспокоим. Она спит, наверное, еще.

— Ну, да, спит! Ходит давно, я слышала.

— Все равно не время, не надо ей мешать. Вздремнем еще часок.

Марина Николаевна легла, с наслаждением ощутив после холодного воздуха комнаты тепло постели.

— А я не хочу больше спать, — сказала она. — Я хочу с тобой разговаривать.

— Изволь.

— «Изволь, изволь…» Важный какой! Скажи, а где ты на Ставрополье жил?

— В станице Кардоникской.

— Ох, как солидно звучит! Что же там, степь?

— Да. И предгорья Кавказа поблизости.

Марина Николаевна помолчала. Ей постоянно хотелось расспрашивать Павла о его прошлой жизни, чтобы представить ее как можно подробнее и полнее.

— А кто твои родители?

— Их нет уже… Отец шофером был, погиб в аварии, а мать санитаркой в больнице работала. Умерла, когда я учился на четвертом курсе. Братьев и сестер нет, двоюродные только.

— Так ты один теперь на свете?

— Ну, почему же, — улыбнулся Павел. — Ты у меня… Дочь…

— А какая она?

— Хорошая… — Павел помолчал и повторил твердо: — Хорошая. Кавалер у нее недавно появился серьезный. Лет под тридцать и, кажется, их институтский преподаватель.

— Ты будешь рад, если она за него замуж выйдет?

— Что ж, пора…

— И тебе спокойнее будет, правда?

— Разумеется. — Он покосился с усмешкой. — Ты словно меня упрекаешь в чем-то?

— Нет, почему же… У тебя с ней какие отношения?

— Нормальные. Дружеские, в общем, как оно и быть должно.

— А кого она больше любит, тебя или мать?

— Ох, спроси что-нибудь попроще…

— Ладно, ладно, не ершись! Скажи, а какую ты операцию этому Пантюхову делал?