Юрий Убогий - Что было, что будет

Подумав так, Кузьмич усмехнулся и сокрушенно покрутил головой. Рассуждать и других судить легко было, а ведь он и сам в этом деле не без греха. Сейчас-то, в последнее время, особенно после женитьбы, он крепко себя придерживал, а раньше, когда помоложе был, случалось! И все полосами. То месяц-два ни капли в рот не берет, удивляет приятелей, а то вдруг сорвется — и пошла писать губерния. Страшно теперь вспомнить, но ведь и за рулем хмельной сиживал. Правда, в таком виде лишь поблизости, по проселкам машину гонял, это не город, не автострада, а все ж таки…

Начиналось у него всегда одинаково, со скуки, тоски. Все надоедало как-то и дома, и на работе. Унылым казалось, однообразным, не жизнь, а кружение белки в колесе. Сегодня рейс и завтра рейс, сегодня с утра до вечера баранка в руках и завтра она, родная. И дальше то же самое, хоть на десяток лет вперед загляни. Странно, что вместе с тоской какая-то сила дикая в груди у него росла, набухала, требовала применения, выхода. Развернуться хотелось, загулять, размотать силу эту и тоску. Радости нужно было, праздника или уж такой работы, чтоб небу стало жарко.

В работе поначалу Кузьмич и спасался. И в дальние рейсы напрашивался, и напарников подменял, и дома, по хозяйству, находил себе какое-нибудь дело тяжелое и потное. Чувствовал, отойди он от работы, дай себе время вздохнуть, по сторонам посмотреть свободно — и сорвется. Иногда ему удавалось изнурить себя, переломить внутреннее беспокойство и напряжение, и все потихоньку приходило в норму, жизнь вновь становилась обычной и нормальной вполне. А иногда срывался и «гудел» по нескольку дней: угар, бесконечные разговоры с собутыльниками, крики, ссоры, ругань. И главное — постоянное, мучительное ощущение злой силы, тоски внутри, которую надо то ли как-то выплеснуть наружу, то ли залить новой порцией водки…

С годами Кузьмич научился-таки обуздывать себя и срывы стали случаться все реже. Но ведь случались и до сих пор еще, последний с год как был, уже при Дарье. Вспомнить стыдно — старый ведь хрен, голова седая, а такое безобразие мог позволить. И вышло все по-дурацки, невзначай. У Дарьи тогда ночное дежурство было, а он скучал по ней, маялся, места себе не находил. Пошел в продмаг за какой-то ерундой, Зонина, дружка давнего, встретил, заглянули в столовую насчет пивка, присели за столик, а тут Зонин, глядь, четвертинку из кармана, подмигнув, вытаскивает. Кузьмич сначала не хотел пить, отказывался, а потом все-таки дрогнул. Решил — все время быстрей пройдет, чего дома сычом сидеть. Ну и поехало… Хуже всего, что он к Дарье на работу заявился на бровях, считай. В любви, понимаете, собственной жене признаваться пришел. Вот он, мол, добрый молодец шестидесяти годов, душа нараспашку…

Да, потому, может, он так и зол был к водке, что на собственной шкуре хорошо знал ей цену. И силу ее тоже знал.

Домашним хозяйством, как ни странно, Кузьмич увлекся после смерти первой своей жены, четыре года назад. До этого он, конечно, тоже занимался им, но лишь по нужде, вполсилы.

Время тогда для него было тяжелое, вспомнить страшно. Прожили они с Анной тридцать лет и неплохо в общем-то прожили, с уважением друг к другу. Здоровье у Анны было по ее возрасту вполне терпимое — жить бы ей да жить, но судьба по-своему карты бросила. Аппендицит, операция… Кузьмич не особенно и беспокоился: дело нехитрое, прооперировали — и через несколько дней человек уже дома. Так бы оно все и было, если бы не тромб этот проклятый. На третий день после операции пришел Кузьмич в больницу, в палату заглянул, а койка Анны пуста. Толкнуло его что-то в сердце, хотя и знал, что встает, ходит она уже, мало ли куда могла отлучиться. Однако испугался так, что губы онемели. И угадал — умерла Анна от внезапного осложнения, тромбоза легочной артерии. Перед его приходом тело ее как раз из палаты унесли…

Горе на Кузьмича упало неподъемное. Все словно опустело вокруг, все обесценилось. На работе, за рулем, как-то терпел, а дома совсем невмоготу становилось. К делу руки не лежали, безделье же выносить было и того трудней. С людьми находиться он не мог, а в одиночестве еще хуже казалось. Не спал, не ел почти. Потянулся к водке, но и ее как-то не приняла душа.

Весна как раз тогда стояла, сад и огород требовали заботы. Кузьмич, пересиливая себя, начал возиться там и потихоньку заметил, что работа на земле как будто тоску его уменьшает. Забываешься. И усталость после работы приносила некоторое облегчение — уснуть быстрее удавалось и поспать часа три-четыре подряд. Так и втянулся Кузьмич в домашнюю работу, и ежедневная порция ее была для него как лекарство. И он все увеличивал, увеличивал эту порцию, эту дозу, чтобы подействовало получше и поверней…

Если бы в тогдашнюю пору Кузьмичу сказали, что пройдет три года и он будет жить настолько счастливо, как, может быть, не жил никогда за свои шестьдесят лет, он не только не поверил бы, но принял бы это за нелепую, злую насмешку. И тем не менее так оно все и получилось. Вспоминая Анну, он теперь даже стыдился словно бы перед ней за свою теперешнюю жизнь. Казалось, не по чину ему такое, да и не по возрасту.

Несмотря на резкий, до головокружения, поворот в жизни, отношение Кузьмича к хозяйству оставалось неизменным. Все с таким же усилием он его растил и улучшал. Только подталкивало теперь не горе, как когда-то, а радость. В работе, азартной и напряженной, он выражал свое чувство к Дарье. Для нее, в общем-то, старался. Ну и для остальных домашних, само собой — для сына, для внука.

Подойдя к дому, Кузьмич увидел, что сын стоит, склонившись над умывальником, трет ладонями лицо, отдувается, фыркает. Шея у него была красная, толстая, волосатый голый живот тяжело свисал вниз. Ну и сурок, подумал Кузьмич. Лег вчера в одиннадцать, встал сегодня в восемь и пошевеливается не спеша, посапывает. И работа у него не бей лежачего. Электрик дежурный на кирпичном заводе. Дело это известное — с проводкой или электромотором приходится повозиться изредка, а в основном лясы точи, если есть с кем, да подремывай.

Он подошел к сыну вплотную и вдруг крикнул:

— Подъем!

Тот вздрогнул, обернулся, испуганно моргая заляпанными мылом глазами.

— Ты чего? — пробормотал он. — Чего орешь как в казарме?

— Да я ж вижу, что не проснулся ты как следует. Вода, и то, понимаешь, не берет. Решил побудку тебе по-армейски дать.

— У нас тут не армия.

— А жаль. Там-то ты не дрыхнул бы до восьми часов. Глянь, солнце уже где стоит.

— Я за ним не гонюсь, — буркнул сын, вновь склоняясь к умывальнику.

— Ты водомоину на огороде видел?

— Ну.

— Закопать ее надо. Я начал, давай продолжай. Ты со второй сегодня? Вот и займись после завтрака.