Юрий Убогий - Что было, что будет

— Ладно…

— А чего уныло так? Бодрей надо, елки зеленые! Слушай, говорят, курсы шоферские при ДОСААФе открывают.

— Мне-то что.

— Подумай. Дело живое и, между прочим, денежное. Не надоело тебе за сотню в месяц провода сторожить?

— С меня хватает.

— Как сказать. Хватает, пока дома, со мной живешь. Сотня для такого мужика здоровенного — это ж стыд.

— Я на деньги не завидую. — Сын, не глядя, прошел мимо Кузьмича и скрылся в доме.

И в кого он такой ленивый, подумал Кузьмич. Анна работящей бабой была, про него самого и говорить нечего. Больше всего Кузьмича возмущало вялое, унылое отношение сына к жизни. Живет как спросонья, глаз как следует не разлепив. Ни азарта, ни радости. Да и ни горя, пожалуй. Вечно он один и тот же, посмотришь, во рту кисло делается. И к бутылке в последнее время стал все чаще прикладываться, как бы из него что-то вроде соседа Хоря в конце концов не получилось. Надо с невесткой об этом поговорить, да и взять его в оборот как следует.

Во двор вприпрыжку вбежал внук Петька. Он был тощий, голенастый, белоголовый, и, мелькая в пятнах света и тени, покрывавших двор, показался Кузьмичу нереально легким, зыбким, словно бы сотканным из этого света и из этой тени. Кузьмич заулыбался, увидев его, и испытал к нему любовное, имевшее не просто родственный, но и товарищеский какой-то характер чувство. Ему было приятно сознавать, что внук, так же, как и он сам, радуется утру, солнцу, предвкушает долгий-долгий летний день. Вообще, в последние годы Кузьмич замечал, что между ним и внуком много общего, и главное, пожалуй, вот эта нутряная, полуосознанная радость тому, что живешь, дышишь, на белый свет смотришь…

— Петро! — крикнул он внуку. — Умываться буду, а ну, быстро давай!

Кузьмич не любил, особенно после потной работы, пользоваться умывальником, ловить в ладони тощенькую водяную струйку. Вот если тебе поливают из кружки — другое совсем дело.

Когда Петька подошел к нему с ведром, кружкой и полотенцем, висевшим на плече, Кузьмич весело подмигнул ему:

— Каково безобразничаешь, внучок?

— Нормально, деда!

Оба расхохотались. Этими двумя фразами они почти каждое утро обменивались — и не приедалось, не наскучивало.

— А ну, не жалей! — Кузьмич подставил пригоршни и принял в них первую щедрую порцию воды.

Он долго и тщательно вспенивал в грубых, мозолистых ладонях мыло, растирал им лицо, шею, грудь, а потом плескался, крякал, стонал, отфыркивался, просил «поддать» еще и еще кружечку. Особенно хорошо было, склонившись, почти доставая пальцами землю, ощутить, как вода окатывает спину. Казалось, что какой-то огромный, ледяной, но и нежный язык проскальзывает по ней.

Выпрямившись, Кузьмич подмигнул внуку, и тот улыбнулся в ответ, как бы понимая и одобряя удовольствие, полученное дедом.

— Чего делать-то нынче? — с наигранной грубоватостью спросил Петька.

— Воды в бочку наносишь и вишню, владимирку, польешь. Ведер десять, не меньше. Чахнет она, видал, какие листья жухлые. Морозом, наверно, зимой прихватило. Ведра носить не полные, как показывал.

— Да я полные запросто могу!

— Сказано — исполняй. Силач нашелся.

— А еще чего?

— А еще — гуляй до вечера. Вечером гусей пригонишь, как обычно.

Кузьмич давно уже потихоньку приучал внука к домашней работе. Дело это, считал он, было не такое уж и простое. Голым приказом, властью дедовской или отцовской тут нельзя злоупотреблять, многого не добьешься. Главное, заинтересовать, объяснять не лениться, что к чему, тогда работа смысл для него иметь будет. И еще надо, чтоб он в ней не одну тяготу и докуку видел, но и удовольствие находил.

— Ну как развитие идет? — Кузьмич потрогал тощенький бицепс внука.

— Гляди! — Петька согнул руку, и под кожей вздулся тугой желвачок.

— Неплохо. Регулярно ведь каждый день с ведрами тренируешься. Большое дело!

— Деда, а как это морозом деревья замораживает? Дерево ж твердое, чего ему мороз?

— Твердое, да все равно живое. Живой сок в нем есть.

— А поливать зачем?

— Помочь, подкрепить его надо.

Внук стоял перед Кузьмичом, переминаясь с ноги на ногу, готовый вот-вот сорваться с места и убежать. Энергия бушевала в его худеньком теле, заставляла постоянно шевелиться, крутить головой, стрелять по сторонам глазами. Он весь подрагивал, и казалось, что, прислушавшись, можно уловить напряженный ток крови в нем, словно гул перегретого в котле пара. Это было хорошо знакомо Кузьмичу, он сам всю жизнь такое испытывал, правда, теперь все слабее, все реже. Не тот уж напор, не то давление… Ему не хотелось отпускать внука, и он приобнял его за худые плечи. Кожа их была тепла, горяча почти, и опять почудилось Кузьмичу, что это не солнце нагрело ее, а внутренний, молодой жар.

— Хлеб скосят скоро, будешь гусей через речку на жнивье гонять, подкармливать, — сказал он. — Хорошо бы вам компанию по этому делу сколотить, чтобы одному не скучно было.

— Есть! — живо отозвался внук. — Федотов, Серега Фомушкин. Они и в прошлом году гоняли.

— Вот и ладно, вот и будете втроем время разгуливать.

Кузьмич вспомнил, как он сам гонял гусей на жнивье лет пятьдесят тому назад. Кладка через речку, составленная из двух бревен, представилась, перильца, отполированные людскими ладонями и сверкавшие под солнцем, как стекло. Сколько их за это время сменилось, кладок этих? Все такими же мастерят, только скручивают теперь не веревками, не лозой, а проволокой. А в остальном все то же, разве лишь речка пообмелела, да сеют на той стороне не рожь, а пшеницу. Все так же будет у Петьки, как и у него было. И полуденный зной, вгоняющий в тоску, в сонливость, в оцепенение; и блеск стерни на солнце; и душноватый, чуть пылью отдающий запах свежескошенной соломы; и костер; и печение картошки; и ловля сусликов на петлю, и разные, жестокие в том числе, забавы с ними; и игры, и драки, короткие, яростные, внезапные, не оставляющие после себя ни злости, ни обиды… А возвращение домой на закате с весельем, внутренним довольством, чувством исполненного долга? А ревнивые взгляды на гусей своих и приятельских, сравнивание, у кого они по виду сытей, зобастей? А сами гуси, несущие тяжелые, обвисшие зобы, идущие важно и неторопливо? Все это будет и у Петьки, все повторится вновь. Только вот не босиком ему придется по стерне разгуливать, и голод его, если иногда и помучает, то совсем не тот, застарелый, давний, который уже словно бы и не замечаешь, но и не забываешь о нем никогда…

Стерня под босыми подошвами, шаги по ней, осторожные, скользящие, вдруг так ясно представились Кузьмичу, что он знобко передернул плечами.

— Ну, иди, иди! — Он подтолкнул маявшегося от нетерпения и бездействия внука. — Шкодничай, давай…

Заглянув в кухню, Кузьмич увидел там невестку. Она сидела за столом в одиночестве и кончала завтракать — пила чай, вытягивая к чашке полные красные губы. На ней было ярко-розовое, с переливом, платье, на шее висели в два ряда желтые крупные бусы, мочки ушей оттягивали серьги, тоже крупные и желтые. Прическа, затейливо сплетенная из толстых жгутов волос, эдакой башней высилась на ее голове.