Юрий Убогий - Что было, что будет

С тех пор, как года три тому назад невестка стала официанткой в районном ресторане, она всегда перед выходом на работу выглядела празднично. Кузьмич без неприязни и осуждения видеть ее такую не мог. На службу ведь все-таки идешь, не на бал, зачем же расфуфыриваться? Как-то сказал он ей об этом, не сдержался, а она лишь посмеялась. Заявила, что это у них «специфика». Красивой, мол, надо быть и нарядной.

— Чего одна-то ешь, нас не подождала? — спросил Кузьмич. — И куда в такую рань?

Невестка ответила не сразу, чтобы показать, догадался Кузьмич, докучливость и ненужность вопроса.

— Спешу. С буфетом на конференцию сегодня выезжаю.

Кузьмич невестку не любил. Сколько лет жили они вместе, а сжиться так и не смогли. Наглой она была, самоуверенной, нахрапистой на редкость. Мужа ни в грош не ставила и разговаривала с ним лишь приказным тоном. С ним же, Кузьмичом, правда, считалась более или менее. Да ведь и схватки между ними бывали иногда страшные, чуть до драки не доходило. Кузьмич не уступал, не мог он допустить, чтобы баба эта полностью в доме верховодила.

Работа ее теперешняя Кузьмичу тоже не правилась. Толкаться среди подвыпивших мужиков — хорошего мало. И от самой иной раз винцом попахивает, и деньги у нее посторонние, «левые», кажется, завелись. Думал Кузьмич порой и о том, как бы она погуливать от мужа не начала, доходили до него кое-какие смутные слухи, А это уж все, это уж последнее дело…

Кузьмич плеснул себе в чашку чаю — горло промочить, присел к столу и вдруг заметил у невестки на безымянном пальце левой руки перстень с крупным голубоватым камнем. Вспомнил, как с месяц назад у нее серьги золотые появились, и нахмурился. Он знал, что цена таким вещам теперь немалая, так откуда же деньги? При их-то с Михаилом зарплате?

— Перстенек, вижу, приобрела? — спросил он осторожно.

— Ага, — кивнула невестка. — По-моему, ничего… — Она подняла руку, любуясь перстнем.

— Сколько ж он?

Невестка замялась на мгновение и бросила:

— Шестьсот.

Кузьмич сумел удержать в лице спокойствие и невозмутимость.

— Серьги тоже, чай, недешевы?

— Триста, — с легким вздохом скромности сказала невестка.

— Так. — Кузьмич помолчал. — Так, так, так… Всего девятьсот, стало быть?

— Хорошо считаете! — Она засмеялась, но в глазах у нее мелькнула настороженность, губы отвердели.

— Михаил! — крикнул Кузьмич зычно. — Мишка! Подь сюда!

Появился сын, стал в дверях, прислонился к при-толке.

— Сколько ты в месяц получаешь?

— Сам не знаешь, что ль? — пожал Михаил плечами.

— Ты скажи, если спрашивают.

— Ну, сто десять.

— А ты сколько? — повернулся Кузьмич к невестке.

Она, вся красная, зло и молча смотрела на него.

— Молчишь? Так я тебе подскажу — восемьдесят пять. Откуда же вы, голуби мои, девятьсот рублей на побрякушки эти нашли и выложили?

— Не ваше дело! — крикнула невестка. — Вы свой деньги считайте!

— Э-э нет, — поднял Кузьмич палец. — Одной семьей живем, значит, друг за друга отвечаем. Ну этому, — он кивнул на сына, — неоткуда взять, около проводов своих сидючи. Значит, твои. Подворовываешь, что ли? Махинации какие-нибудь творишь?

— Не оскорбляйте! — взвилась невестка. — За оскорбление ответите!

— Жаловаться пойдешь? Так я и сам могу у начальства в ресторане поинтересоваться. Как это, мол, работники ваши, по восемьдесят рублей получая, тысячу чохом выкладывают? Интересная арифметика получается.

— Сходите, сходите, обхохочутся там над вами! И так все село потешается. Вчера, слышала, бабы около магазина говорили — вон опять воин воевать куда-то пошел. Осталось только на своих домашних наклепать.

— А что ж ты думаешь, мне это все равно, если тебя под белы руки на отсидку поведут? Нет, голубушка, надо раньше принимать меры.

— Какая отсидка?! Да вы что, совсем из ума выжили, что ль? Я эти деньги, может, десять лет собирала… Скажи ты! — крикнула она мужу. — Чего молчишь как пень, когда оскорбляют!

— Так я что… — пробормотал Михаил растерянно. — Ты зря, батя, в самом деле… Мы же на пристройку копили.

— А чего ж выбросили коту под хвост? — сбавил тон Кузьмич.

— Валька говорит, дорожают все время эти штуки. Продадим, если надо будет, с приварком…

— Коммерсанты, ешь твою мышь! Да не верю я вам, не верю! Обязательно тут что-нибудь нечисто!

— И не верьте, никто не просит! А оскорблять не имеете права! Каждой бочке затычка… Законник… — Невестка всхлипнула и выбежала из кухни.

— Зря ты, бать… — вновь пробормотал Михаил, глядя себе под ноги.

— Нет, не зря! Чую я, что дела нечисты. Баба-то завихряется понемногу, что ты, слепой? И люди уже о всяком-разном поговаривают… Смотри, глава семейства, наживете беды.

Кузьмич вышел во двор, присел на лавочку, закурил, сломав пару спичек. Вдалеке, у морковной грядки, возилась Дарья. От крика ушла, догадался он. Молодец, никогда в их ссоры не вмешивается.

Кузьмич по натуре был отходчив и скоро почувствовал сомнение. А что если он и впрямь напрасно на невестку напустился? Что, если она действительно сбереженные деньги пустила в оборот? Но если и сбереженные, то опять же откуда они? Видно ведь, что не по доходу у них в семье расход. Телевизор недавно новый купили, шубу она себе с лисой богатую справила. Нет, нет, что-то есть, запускает она куда не следует руку. Вот пусть и знает теперь, что заметно это со стороны, авось утихомирится.

Кузьмич сидел, курил и понемногу успокаивался. Ему был виден густой, зеленый, непроницаемый массив сада и на фоне его склонившаяся над грядкой Дарья. Она продергивала морковь, и движения ее были медленны, плавны, совпадая с легким колыханием листвы, с покачиванием пятен света и тени. Кузьмич смотрел на жену, и все в ней казалось ему интересно, завораживало, влекло. И то, как она свободным, круговым движением откладывала в сторону пучок морковки, и то, как ветерок теребил, оттягивал подол ее платья, и то, как она сгибом руки убирала упавшие на лоб волосы…

День разыгрывался славный. Солнечный свет потерял утреннюю размытость, мягкость, стал жестким и сухим. Ветерок, бестолково и вяло толкавшийся между деревьями и кустами сада, впитал в себя его разнообразные запахи, отяжелел и готовился стихнуть. Птицы, изредка перепархивавшие среди ветвей, попискивали все слабей и реже, предчувствуя уже дремотную истому зноя. В загончике за проволочной сеткой куры, распластав крылья, вжимались в горячую пыль и обморочно закатывали глаза. На самом солнцепеке на краю крыши сарая лежала кошка. Ее тело было таким расслабленным, размякшим, что, казалось, вот-вот капнет вниз огромной серой каплей.

Дарья заметила мужа и, медленно шагая между грядками, направилась к нему. Кузьмич, не отрываясь, смотрел ей навстречу, все явственнее различал черты ее полного, крупного лица. Ему чудилось, что она идет в окружении облака, состоящего из покоя и тепла. Вот облако это придвинулось к нему вплотную, он притворно нахмурился и пересел на край лавки, освобождая место. Дарья опустилась рядом, он же смотрел не на нее, а прямо перед собой, стыдясь за то выражение, которое, как он чувствовал, имели его глаза. Ему хотелось прикоснуться к ее полной, загорелой руке, и он напрягся, чтобы не сделать этого…