Юрий Убогий - Что было, что будет

Возвращаться на автостанцию мальчику никак нельзя было, а, значит, исчезла последняя надежда найти отца. Осознав это, он почувствовал, как волна страха подбирается к нему, готовая накрыть его с головой. Он весь напрягся, стараясь перебороть страх, и неожиданно это ему удалось. События дня мелькали у него в памяти, непонятным каким-то образом укрепляя его душу. И река, такая своя, домашняя; и мужики на реке; и булка с колбасой; и тетя в трамвае с добрым, красивым лицом; и девочка на автостанции с ее прощальной гримасой-улыбкой; и спокойные глаза старика; и запах хлеба в булочной, его теплота в руках, во рту и даже в желудке — все это мелькало, кружилось перед мальчиком. Вон сколько он уже прожил один и ничего страшного с ним не случилось! И еду ел, и с людьми разными разговаривал, и автостанцию нашел, и от тетки с красной повязкой убежать сумел, и теперь идет по дороге, ведущей домой. Выйдет из города, будет «голосовать», и его «подбросят». Так ведь сказал старик?

Мальчик все шел и шел вперед, и улица становилась все тише и пустынней, дома на ней все меньше и ниже, и это радовало его, словно бы чем-то приближая к цели. Он сильно устал, но решил не отдыхать, пока не выйдет из города. О том, что он будет делать дальше, выполнив эту первую задачу, мальчик старался не думать. У него уже был опыт самостоятельной жизни, пусть и укладывавшийся всего в несколько часов, и он говорил ему, что действовать надо постепенно. Сначала одно, а уж потом другое, следующее. Так даже усталость, оказалось, легче преодолевать: вон до того дома зеленого дойти, вон до того с башенкой, до дерева большого, до столба с перекладиной…

Когда по обе стороны улицы пошли сплошь маленькие, одноэтажные дома, мальчик решил, что город вот-вот кончится. Но эти дома все тянулись и тянулись, и его уже в дремоту начало клонить от их однообразия.

У последнего дома, за которым дорога уходила в открытое поле, виднелся колодец. Заметив его, мальчик ускорил шаг, а потом и вовсе побежал, таким родным он ему показался. Да и пить очень хотелось после съеденного всухомятку хлеба.

Он с радостью увидел, что все в колодце было точно таким, как дома — и сруб, и ворот, и белая цепь, и помятое ведро, и запах сырости, и влажная земля вокруг. Он привычными, уверенными движениями спустил в колодец ведро, поболтал цепь, зачерпнул и начал неторопливо крутить ворот с его теплой от солнца, маслянистой на ощупь рукояткой. Пил долго и жадно, и вода казалась совсем домашней, вкусной, ледяной.

Встреча с колодцем представилась мальчику добрым знаком. Словно подтверждая это, подошла женщина с ведрами и коромыслом, одетая точно так же, как одевались у них в Углах: в длинной темной юбке, в кофточке с короткими рукавами, в косынке и галошах на босу ногу. И лицо у нее было знакомое почти, загорелое до черноты, с красноватым, шелушащимся носом. Надо спросить, решил мальчик, точно ли эта дорога на Корнево идет? А вдруг старик ошибся или он сам что-нибудь перепутал?

— Туда, туда! — ласково покивала на его вопрос женщина. — Куда ж еще?

Приободренный, он отошел по дороге уже в самое поле, чтобы ждать машин и «голосовать». Они появлялись изредка, а мальчик все никак не мог набраться храбрости и поднять руку. Машины были такие большие, такие быстрые, ехали, конечно, по таким важным-важным делам, что ему и представить было невозможно, что из-за его поднятой руки одна из них может остановиться. Наконец, когда показалась полуторка, он поднял руку, невольно стараясь сделать это понезаметней для шофера. Машина, не снижая скорости, проскочила мимо, и он с облегчением передохнул. Все это повторилось еще, и еще, и еще раз, и начало уже задевать, обижать мальчика. Он чувствовал себя все более одиноким, маленьким и ничтожным. Ему чудилось, что он даже физически уменьшается: р-аз, пронеслась машина, и он как будто стал меньше ростом… В конце концов, измучившись, он побрел назад, к колодцу, потому что тот был самым родным и знакомым из всего вокруг.

Они с ребятами часто играли у колодца, особенно в жару — тут, казалось, как будто попрохладнее и повеселее, песочек влажный, свежая и густая трава. Но главным был, конечно, сам колодец, таинственный и чудесный. Можно было кричать в него, получая в ответ не то свой собственный, не то чужой, земляной, может быть, отклик. Можно было смотреть вниз подолгу, до головокружения, и видеть сначала серые в прозелени бревна сруба, мерцающий в глубине и манящий квадратик воды, а потом постепенно и кое-что другое, картинки какие-то смутные и ускользающие, которые не удавалось никогда разглядеть отчетливо, но именно этим они были и хороши… Вот и сейчас мальчик лег животом на сруб и замер. Ему представилось вдруг, что такие похожие колодцы, этот и домашний, и деревенский могут быть как-то связаны между собой в самой-самой глубине. Может, вода у них одна и та же и перетекает под землей туда и обратно? Они же как братья, подумал мальчик, а братья всегда заодно. Вон, Фомушкины, даже дерутся всегда вместе… Он смотрел в колодец все пристальнее и отрешенней, забывая уже почти, кто он и где, и что-то знакомое уже мерещилось ему в поблескивающем и растущем перед его глазами квадрате воды: дом их, что ли?..

— Ты чего тут? — услышал мальчик и очнулся.

Оглянувшись, он увидел пацана, ровесника примерно, рыжего, конопатого, босого в замызганной серой рубашке и коротких, выше щиколотки, штанах. Вид у него был взъерошенный и задиристый.

— Плевал? — подозрительно спросил рыжий.

— Куда? — не понял мальчик.

— Куда, куда! В колодец, вот куда!

— Зачем?

— Спрашивает еще! — Рыжий пацан подступил к мальчику вплотную. — Ты плевал, я видел. А ну, сматывайся отсюда, от нашего колодца!

— Он не ваш. Он общий.

— Общий, кто здесь живет. А ты чужой, ты откуда взялся?

— Не твое собачье дело, — ответил мальчик, вспомнив девчонку с автостанции. — Хочу и буду здесь.

— Плеваться он тут будет!

— Да не плевал я! — обиженно крикнул мальчик. — Зачем мне?

— Я не знаю, зачем! Придурок потому что! Много вас тут всяких ходит. Давай, давай отсюда, а то побью! — И рыжий толкнул мальчика в грудь.

Мальчик не любил и не умел драться, но почувствовал, что отступать никак нельзя. Если он сейчас струсит, то потом и до дома не сможет добраться, не хватит у него для этого смелости и сил. Тут была какая-то связь, смутная, но совершенно для него очевидная, и, осознав ее, он тоже толкнул рыжего в грудь. А через мгновение он уже мало что сознавал, погрузившись в вихрь мелькающих кулаков — своих и рыжего. Ему попадало по голове, по лицу, но боли он почти не ощущал, лишь короткие, горячие почему-то толчки. Он молотил и молотил кулаками, зная, что не остановится, пока у него есть хоть немного сил. И эта уверенность в том, что ему нельзя, некуда отступать, давала мальчику облегчающую безоглядность…