Анатолий Курчаткин - Потрет женщины в разные годы

– Я чувствую, Наташ, я чувствую! – воскликнула Маргарита.

И вынужена была взглянуть на подругу, чтобы та не заподозрила ее в какой-нибудь хитрости.

Но Наталья, поняла она по ее глазам, уже что-то заподозрила. Если и не заподозрила, то, во всяком случае, ее недоумение было уже больше, чем недоумение, – что-то, близкое к обиде.

– А что ты тогда ко мне пришла? – проговорила Наталья – слова, которые и в самом деле свидетельствовали об обиде. Или даже оскорбленности.

– Привет! – Маргарита изумилась. Все же Натальина реакция была чрезмерна. – Пришла к подруге. С кем мне поделиться своим?

В глазах Натальи стояли странные отчуждение и холод.

– А чего тебе со мной делиться? Мы с тобой теперь в разных плоскостях. Мне тебя не слишком-то интересно слушать. Даже совсем неинтересно. У тебя свои проблемы, у меня свои. Я думала, ты помочь просишь. Помочь я бы тебе помогла. Мне не жалко. Наоборот, с удовольствием. И были бы снова в одной плоскости. А нет, так извини. Мне же по-настоящему с тобой и потрепаться не о чем!

На улицу со двора нужно было выходить через высокую зарешеченную арку. Маргарита остановилась перед решеткой, взялась за квадратные чугунные прутья и, закрыв глаза, прижалась к рукам лицом. Хотелось стоять так, стоять и стоять – до беспамятства, выть, как собака, оплавиться в этом вое подобно свече, истечь стеарином и исчезнуть. Но руки от металла мгновенно заледенели, их стало жечь, закололо тысячью иголок – будто под током, и Маргарита оторвалась от решетки, вышагнула в калитку – и оказалась на улице.

К метро следовало идти направо, но ноги почему-то повели налево. Она знала, что нужно идти направо, но не могла остановиться и шла, шла в противоположную сторону – словно специально, на зло себе, словно хотела себя так проучить.

Она сумела развернуть себя, соступив с тротуара на проезжую часть и, подобно автомобилю, пересекши ее по дуге, так что на другой тротуар поднялась, уже двигаясь в нужную сторону.

За пересечением с боковой улочкой, на углу стояла небольшая церковь. Маргарита поравнялась с ней, мазнула на ходу невидящим взглядом по кирпичной кладке, – и ее остановило. Прошло несколько мгновений, пока она поняла, почему остановилась. Глаза не видели, а сознание схватило: в стену церкви, обращенная ликом прямо к улице, была вделана икона Богоматери. Дева Мария глядела на Маргариту из-за поблескивающего стекла, будто из окна, и будто спрашивала ее оттуда о чем-то. Или не спрашивала, а просила.

Но о чем спрашивала, чего просила? Маргарита стояла перед иконой и не могла понять. Может быть, Божья матерь просила ее помолиться? Или хотя бы просто перекреститься? Но Маргарита даже не представляла, как это – креститься, и никогда в жизни не молилась. Она вообще была не крещеной. И все в ее семье – и мать, и бабка – были атеистками. С чего ей вдруг показалось, что Богоматерь о чем-то просит ее? То ли просит, то ли спрашивает…

Маргарита повернулась и понеслась по тротуару дальше. День стоял не слишком морозный, но злобно-ветреный – настоящий февральский день, – и в ее жидкой дешевой полушубейке особо было не постоять. Поддувало снизу и гуляло холодом по всему телу, живот над лобком, чувствовала она, даже взялся мурашками.

Отец возник подобно черту из табакерки.

Маргарита не знала, откуда пошло это выражение, знала лишь его смысл – неожиданно, нежданно-негаданно, будто из небытия. А отец именно так и появился; как черт из табакерки – лучше не скажешь. Вдруг звонок – и в трубке его голос: «Ну что, Ритка, как дела?» Может быть, это была работа матери – его звонок, но ни мать, ни он в том не признались. Нет, что ты, ни о чем не просила, клятвенно заверяла мать. «Отстань, не терзай меня, а то дам в лоб», – только и ответил отец на ее приставания. «Давай-ка встретимся, дорогуша, – сказал он, когда Маргарита сообщила ему, что без работы. – Подумаем, покумекаем, авось что-нибудь и вымылится».

Маргарита видела его последний раз, когда еще училась в университете, лет пять, если не шесть назад, – в другую эпоху, при коммунистической власти. Отец тогда преуспевал, его картины бешено продавались на Запад, из карманов у него, когда засовывал туда руку за платком, за очками, за ручкой, то и дело выпархивали смятые зеленые бумажки с портретами американских президентов, на столе в комнатке при мастерской, как он ее сам называл – приемов, не переводясь, стояли английское бренди, шотладское виски, французский коньяк. Награда за годы унижений, Ритка, приговаривал отец, выставляя перед ней во фронт разом несколько рюмок и наполняя каждую из разной бутылки, не зря страдали, на компромиссы не шли, талант берегли, не зря! Вокруг него толокся целый хоровод из женщин, все предъявляли на него свои права, он млел, пытался держать их при себе всех разом, называл «моим гаремом», – у Маргариты от того посещения отцовской мастерской осталось ощущение угарно-праздничной, блестящей жизни, на которую, преставляла она, у нее самой недостало бы внутри куража.

Но потом, с началом реформ, дела у отца, знала Маргарита от матери, пошли наперекосяк. Коллекционеры на Западе потеряли к его картинам интерес, он перестал покупаться, галереи, где выставлялся, закрыли перед ним свои двери. Ничего не шло у него и на внутреннем рынке. С аукционов улетали Айвазовский с Шишкиным, современную живопись не брал никто. Тем более абстрактную.

Она ожидала увидеть отца опустившимся, обозленным, заскорузшим в бедности, но он был бодр, весел, хорошо одет, являя собой даже эдакий образчик преуспеяния и полного довольства жизнью, от него пахло хорошим французским одеклоном и свежеупотребленным доброкачественным «Мартини».

– Дорогуша моя появилась. Пожаловала, наконец, моя дорогуша, – приговаривал он, хлопоча вокруг нее, усаживая за стол в «комнате приемов», подавая чашки для кофе, включая пластмассовый электрический чайник, накладывая в чашки растворимый кофе «Якобс», заливая его кипятком и сам же размешивая ложечкой.

Рюмок во фронт на этот раз он не выставлял, но налил ей замечательного, тягучего, как мед, шоколадного ликера, Маргарита, попробовав, тотчас хлопнула всю рюмку, потом вторую и подставила ее, чтобы он налил снова, в третий раз.

Отец, однако, не налил.

– Ну ты, отцовская дочка! – воскликнул он, убирая бутылку за спину. – Во даешь. Алкоголичка! Но я же мужик, мне алкоголь к лицу, а ты кто?

– Да ладно, ладно, давай, – покрутила Маргарита в возухе рюмкой. – Чего там. Я амазонка.

– Иди ты, амазонка! – Отец не достал бутылки из-за спины. – Нам с тобой сначала поговорить нужно. Поговорим – потом наклюкивайся. Кофе вон жри.

В мастерской на этот раз, кроме них двоих, никого не было, ни следа прежней богемно-угарной жизни, так поразившей и уязвившей Маргариту, но вместе с тем сама мастерская производила впечатление заброшенной, нерабочего помещения – мольберт придвинут к стене и пуст, драпировки кучей свалены в угол, шары пыли на полу, – будто он тут, в самой мастерской и не работал, а обходился лишь этой «комнаткой приемов».