Анатолий Курчаткин - Потрет женщины в разные годы

Маргарита вышла через стеклянные двери на улицу, тотчас обдавшую ей лицо стылым сырым ветром, и покатила с чемоданами вдоль дороги. Мимо, загрузившись пассажирами, с солидной медлительностью проезжали роскошные «БМВ», «Вольво», «Мерседесы», «Тойоты», родные «Волги» с шашечками на крыше – чтобы дать настоящую скорость дальше, выехав на шоссе. Остановка автобуса была там, внизу, за автостоянкой, и до нее нужно было пройти метров триста. А потом стоять и ждать.

Она больше ни на что не претендовала в жизни. И ничего больше от нее не ждала. Если только какое-то чудо. Но на чудо она тоже больше не надеялась.

Когда-то в этих местах был дикий лес, и к святому Сергию, срубившему здесь для себя скит, приходил содрать с него шкуру или дань в виде ломтя ржаной ковриги, медведь. Леса было вдоволь еще и сейчас – дойди только до края поселка, и был он, наверно, так же дик, как и в ту, начальную пору русской жизни: лежали поперек троп рухнувшие ели, медленно истлевая своей смолистой плотью под кудрявыми зелеными шапками мха, стремительно, словно в топке, сгорали, коснувшись земли, поваленные ураганом березы, превращаясь в коричневую труху прежде, чем успевали дать приют беспощадному лишаю, и весело тянул себя ввысь подрост, толкаясь ветвями, будто локтями, стремясь захватить себе как можно больше пространства, скорее продраться к ничем не загороженному свету и пить его, перегоняя в кровь хлорофилла, всласть и вволю.

– Пьер, – сказала Жанна капризно, склоняя свою прелестную маленькую головку набок, отчего ее длинные промытые шампунем «Дессандж» блестящие замечательные волосы послушно и тяжело также ссыпались набок. – Пьер, ты все можешь, сделай что-нибудь с этим дымом.

– Да? – ответил Пьер с ленцой. – И что же ты имеешь в виду?

– Ну то, что невозможно же дышать этим дымом. Что это за уик-энд, когда у тебя все легкие забиты горелым торфом?

– Отправляйся в дом, – сказал Пьер равнодушно. – Там кондиционер, там воздух – как на альпийском пастбище.

– Да, прекрасно придумал, – с обиженным видом произнесла Жанна. Она вернула голову в вертикальное положение, и ее замечательные, хорошо промытые шампунем «Дессандж», здоровые волосы послушно стекли ей на оба плеча. – Приехать на уик-энд за город и сидеть в четырех стенах.

– Ладно, не грузи. – Пьер слегка повысил голос. – Против господа Бога не попрешь, смирись и жди смены ветра.

– »Смирись»! О, смотрите на него, «смирись»! Банкир проповедует смирение! – захохотал сидевший рядом с ними в шезлонге Борец, открывая закрытые до того глаза и вскидывая руки. Руки у него были в перевивах мышц – будто там под кожей переплелось по десятку питонов. – Шелкопера сюда какого-нибудь с диктофоном – пусть зафиксирует!

Борец – это было его устойчивое, можно сказать, офицальное прозвище (трансформировавшееся, впрочем, в короткое и благозвучное Бор) для такого вот, неофициального времяпрепровождения, когда-то он был в резерве олимпийской сборной, не пофартило выступить только случайно, и он любил, когда ему напоминали об успехах его молодости.

– Только шелкоперов нам тут не хватало, – отозвался на его слова Пьер. – Всех бы их – за яйца и на дерево вниз головой.

– Пьер, почему ты так плохо относишься к журналистам? – тем же капризным голосом спросила Жанна.

У нее вообще была манера задавать вопросы вот таким образом – будто ее чем-то обидели и она дулась, старалась это скрывать, но и не могла не выказать своего чувства. Пьера эта ее манера бесила, в нем поднималось дикое, жгучее желание гавкнуть на нее во все легкие, чтоб не выламывалась, но пока он терпел.

– А как к ним еще относиться? – вновь всхохотнув, ответил ей, опережая Пьера, Борец. – Суки продажные. Копье им вынешь, покажешь – на четвереньках будут тебя вылизывать.

– Ну, положим, за копье они только бочку дерьма на тебя выльют, – проговорил теперь Пьер. – Бабло, бабло им зеленое подавай. Твари!

– Странно, а почему Муз не приехал? – в воздух вопросила Жанна. Было похоже, теперь она дуется на само мироустройство. – Он так любит потусоваться в уик-энд.

– Да, это странно, – подтвердил Борец. – Главное, я с ним созванивался в пятницу, он прямо как на своем кларнете играл: отлично, замечательно, буду непременно, страсть как хочу!

– Дела! – с той же ленцой, что отвечал Жанне, проговорил Пьер. – Дела призовут – и с бабы слезешь.

Жанна глянула на него вмиг обострившимся рысьим взглядом, губы ее в углах рта шевельнулись – она хотела что-то сказать, но не сказала.

Солнце смотрело с неба сквозь сизую хмарь мутным белесо-красным глазом – казалось, это было око самого космоса, пристально изучавшего земную жизнь и пытавшегося придумать для нее новые забавы, чтобы проверить, как она с ними справится. Загорать под таким солнцем было все равно, что пить воду из лужи, но кожу после бассейна оно высушивало не хуже, чем если бы катилось по ясному небу. Тридцать в тени. Вода испарялась, будто тебя гладили утюгом.

При мысли об утюге Борец невольно покривил губами. И следом с неудовольствием заметил, что Пьер перехватил взглядом его гримасу.

– А, что-то дернуло там, – сказал он Пьеру, показывая в область солнечного сплетения, – можно понять, что в животе, а можно, что и в груди.

С утюгом Борцу, еще в самом начале 90-х, когда только вытаптывал свою площадку в бизнесе, пришлось познакомиться – правда, без прижигания, а в виде угрозы. Но все равно. Обдавая жаром, повисел у лица, покачался у переносицы, и от чего больше всего сжимало мочевой пузырь, – что ткнут сейчас острым мыском в глаз, и все, рубец вместо глаза.

– Сердце? – поинтересовался в ответ на его жест Пьер.

Борец пожал плечами: да непонятно.

– Все, прошло, – сказал он.

Пьер должен был видеть его только здоровым, здоровее гранитного валуна. Перед Пьером нужно было выглядеть заряженным почище батарейки «Энеджайзер» – на сто лет активного действия, не меньше. Иначе Пьер перекроет кислород, и никаких кредитов, кроме краткосрочных, из него не вытащишь. Зачем ему партнер, с которого потом не взыщешь долгов. Борец уже видел тому примеры. И были бы это чужие люди. Пьер имел свое прозвище в честь героя «Войны и мира». Большой, толстый, в очках, голова всажена в плечи без всякого намека на шею. Но на самом деле от того, толстовского Пьера (Борец даже специально купил роман и впервые в жизни одолел тот от корки до корки, чтобы сравнить) только в нем и было, что внешнее сходство. Филолог, давая прозвище, явно хотел польстить ему. Пьеру оно и льстило – он так Пьером себя и чувствовал, Борец отметил это для себя еще тогда, когда только начинали разживаться прозвищами и не очень понимали, почему так жжет называть себя вне официального круга общения совсем по-иному, чем ты обозначен в паспорте. Филолог потом объяснил почему. Нужно было, словно змея, обновить кожу, чтобы выползти из прежней жизни. Не будь это непреодолимой помехой делам и не вызови подозрений, хоть смени свои имена совершенно по-настоящему, с заменой паспорта, официальным порядком.