Анатолий Курчаткин - Потрет женщины в разные годы

В бизнесе Борец был осторожен, прежде чем отрезать, отмерял уж точно не менее семи раз, но в остальной жизни его было хлебом не корми, дай померяться силами.

Пьер, придерживаясь за бортик, покачиваясь на волне, вызванной торпедным движением Казака, смотрел в их с Борцом сторону, непроизвольно для себя кривя губы в иронической усмешке. Ему никогда в жизни не нужно было соревноваться. Он чувствовал себя вполне уверенно и комфортно, стоящим выше других и так, без всяких побед, добытых в состязаниях. Одеть себя в такую жару прохладой воды – и все, вполне достаточно для разумного, трезвого человека.

Спустя минут сорок все собрались у Горца в столовой. После воды напал жор – сметали со стола, что подносили горничная с официантом, будто косили косой. Косили – и естественным образом разговор крутился вокруг предмета косьбы.

– А все-таки осетрину горячего копчения я люблю больше всякой другой рыбы, – с видом глубокого знатока говорила жена Борца жене Казака. – В ней все-таки есть такое изящество вкуса – никакая другая не идет с ней в сравнение.

– Нет, не могу согласиться, – поддевая вилкой как раз лоснящийся тонкой пленкой жирка нежно-кремовый ломтик осетрины и отправляя в рот, с интонацией не менее тонкого ценителя отвечала ей жена Казака. – Севрюга тоже удивительно хороша. Не могу даже сказать, какая из них изящней.

– Ай, милые мои, кто может быть изящней вас, – ласково улыбаясь, проговорил Горец. – Только гурии в раю, клянусь!

– Ой, Гор, ну мы же о рыбе говорили! «Изящней» – мы совсем в другом смысле! При чем вообще здесь мы! – завосклицали жены Казака и Борца.

Они стали женами Казаку и Борцу лет семь назад, когда те как раз утверждались в своих прозвищах, были невероятно юны тогда, чуть не школьницы, и первое время, заменив собой старых, оставленных жен, не решались раскрыть рта и произнести слова по своей воле, но за годы, что прошли с той поры, освоились в своей роли, родили Казаку с Борцом по ребенку и чувствовали себя теперь занимающими место рядом с ними вполне по праву.

– Девочки, что вы ни скажете, все хорошо. – Филолог единственный из всех, не считая Горца, который если и был женат, то в глубоком, никому не известном доисторическом прошлом, остался при старой, советской жене, но уж зато и не брал ее с собой никуда, и она пылилась там где-то в другой жизни, словно старое платье в гардеробе. – Лично мне что севрюга, что осетр. Лишь бы не треска.

Горец, засмеявшись, хлопнул его по плечу:

– Ай, Фил, ты скажешь – в самое яблочко. Замечательно сказал!

У Филолога была старая жена, пылившаяся в гардеробе, но без него самого их обществу не хватало бы пряности. Может быть, дело было в образовании, что он получил в юности, а может быть, образование не играло никакой роли, но едва не каждое его слово имело второй и третий смысл – возбуждающие, как возбуждает перечная острота в пище. В том, кстати, как он вел свои дела, эта многослойность тоже давала себя знать: в его схемах только он сам и понимал что к чему.

– Ай, Гор, – подражая интонации Горца, ответил ему Филолог, – я не сомневался, что трески у тебя днем с огнем не сыщешь.

– Не сыщешь, нет, не сыщешь, – с польщенностью отозвался Горец.

– А ты, я смотрю, молотишь, будто и не пережрал, – сказал Борцу Пьер, отсылая его к их разговору на шезлонгах.

Борец внутри дернулся. Надо же было вспомниться этому утюгу.

– Да, снова что-то захотелось, – сказал он, выразив лицом удивление обуявшему его аппетиту.

– Смотри, – сдабривая свои слова улыбкой, сказал Пьер, – переедать вредно.

– А он никогда и не переедает. – Жене Борца стало обидно за мужа.

– Да нет, случается иногда, случается. Не без того. – Пьер подмигнул Борцу.

Ну, мы-то уж знаем, каковы мы, а женщины пусть насчет нас обольщаются, очень хорошо даже, означало это его подмигивание.

Борец в ответ подтверждающе покивал головой: согласен, согласен, пусть обольщаются, очень хорошо.

Какие бы напряги иногда ни случались, в принципе им было хорошо друг с другом. Замечательно расслаблялись, собираясь вместе. Как если бы выехали куда-нибудь в Швейцарию, в хороший пансион на берегу горного озера. Только не нужно было никуда лететь, толочься на таможенном досмотре, паспортном контроле. Это только в начале, когда открылись ворота, хотелось не вылезать из европ. А теперь уже не горело. Час на машине – и вот она Швейцария, тут, в лесах преподобного Сергия. Столько лет они уже знали друг друга. Столько лет были вместе. И может, кто нажурчал в ту же Швейцарию на свой банковский счет миллиончиком-другим американских президентов побольше, чем другие, эта разница была уже не принципиальна. Принципиально было, что ручеек туда журчал у всех. И что достаточно полноводный. Не было ни у кого друг к другу зависти – вот что важно. Никаких черных чувств.

– Ай, жаль, Муз не приехал! – воскликнул Горец. – Почему он не приехал, кто знает?

– Да, мы вот тут, – указал Борец на Пьера с Жанной после паузы, означавшей, что ответить на вопрос Горца никто не может, – тоже говорили, что такое, что помешало. Пьер полагает, дела.

– Ну не баба же, – хмыкнув, отозвался Пьер. – Бабу Муз привез бы сюда, и всех делов.

Губы у Жанны в углах рта, когда он произнес «баба», снова дернулись в готовности высказать некое недовольство, но снова она не издала и писка.

– Так надо ему просто позвонить и все! – сказала жена Казака – с таким видом, словно нашла решение, которое очевидно, но до которого почему-то никто не может додуматься.

– Звонил я, звонил, – сказал Горец. – Не отвечает. Квартира молчит, офис молчит, сотовый тоже: заблокирован, говорят.

– Ну, офису положено молчать: уик-энд, – сказал Борец.

– Да и квартира: мало ли куда он вместе с Надин мог податься, – поспешно проговорила жена Казака, стремясь поскорее загладить неблагоприятное впечатление, которое, почувствовала она, произвело на всех ее обвинение, что никто не додумался до звонка.

– А сотовый, понятное дело, он вовремя не оплатил, – с невозмутимым видом произнес Филолог, и ответом ему был грохот, рухнувшего, как гром с неба, общего хохота.

– У, Муз известный жадюга! Не оплатил, точно не оплатил! Забыл копеечку на счет кинуть! – с удовольствием, радуясь возможности позубоскалить, вопили все кругом, сливая голоса в общий хор.

– Машина у него по дороге сломалась, и он ее сейчас из жадности собственными силами ремонтирует, на коврике под днищем лежит, – подвел общий итог Борец, когда хохот немного стих, и на всех обрушился новый его приступ, из которого вывело только появление в столовой звонко процокавшей по паркету горничной, спросившей у Горца, куда подавать мороженое.

Мороженое отправились есть женщины в гостиную, мужчины – в кабинет к Горцу. Как у графа Льва Николаевича Толстого в его бессмертном романе «Война и мир», сказал Филолог. Там женщины – не помню где, а хозяева жизни – в кабинете у Николая Ростова, заговор против царя, декабристское восстание подготавливают.