Анатолий Курчаткин - Потрет женщины в разные годы

– В Швейцарию их понесло, на катере по Женевскому озеру кататься, – сказала жена Борца. – Ты же знаешь Муза, он любит на уик-энд в Европу смотаться.

– Да, Муз умеет делать такие подарки. – Теперь зависть отчетливо прозвучала и в голосе жены Казака. – В отличие от наших с тобой.

Жанна, улыбаясь, сидела с бесстрастным видом, ела мороженое с клюквенным соком, ложечка в вазочку – ложечка в рот, ложечка в вазочку – ложечка в рот, словно бы хамство жены Казака ее ничуть не задело. Паршивые клуши, стучало в ней, паршивые клуши! И эта жена Музыканта, их Надька, такая же клуша, ничем не лучше.

Ночью в постели, принимая в себя Пьера, она старалась так, чтобы челюсть у него от полученного блаженства целый день провисела бы на груди. Ну, ты у меня баба, ох, ты у меня баба, повторял он восхищенно, выливаясь в нее очередной раз. Достичь чего стоило изрядных трудов и искусства – сам он был мужиком, вызвать восхищения никак не способным.

На рассвете Жанна проснулась от пения соловьев, проникавшего в комнату даже сквозь плотные стеклопакеты. Пьер лежал рядом на животе, тяжело положив ей на ноги свою ногу, нос у него заложило, и он с бульканьем, надрывно сопел им. Она осторожно высвободила из-под него ноги – он не проснулся, – встала, прошла к окну и так же осторожно, как вставала, открыла его. Соловьи ворвались в комнату оглушающим хором. Их было пять-шесть-семь. Это был настоящий симфонический оркестр. Жанна стояла, слушала их, и в голове стучало: неужели не повезет? неужели не повезет?!

Вместе с соловьиным пением в окно ворвался и запах гари. За ночь висевшие в воздухе частички сажи напитались влагой, и запах приобрел отвратительный тухло-прокисший вкус. Этот вкус волглого горелого торфа был вкусом ее страха, что Пьер даст ей отставку. Пусть мне повезет, пусть мне повезет, взвыла она беззвучно. Почему если повезло этим клушам, не должно повезти мне? Пусть мне повезет, пусть повезет!

Из будки охраны рядом с гаражом вышел на крыльцо один из дежурных охранников. Потянулся, широко разметнув в стороны руки, подрожал ими в напряжении и, вытащив из брючного кармана пачку сигарет, выщелкнув изнутри сигарету, стал прикуривать. Пиджак у него остался внутри, он был в одной рубашке, и все его профессиональное снаряжение – два ремня через грудь крест-накрест, и около подмышек – торчащие рукоятками из открытой кобуры пистолеты – явило себя миру во всей своей скрытой обычно от стороннего глаза наготе.

Выпуская на выдохе дым, охранник поднял глаза и увидел Жанну, стоящую у окна. На лицо ему тотчас выплеснулась улыбка благожелательной готовности служить ей и услуживать, он потыкал пальцем в наручные часы на запястье, приложил руки со сложенными ладонями к щеке, изображая подушку, и затем, поднеся вперед ладонями руки к груди, помахал ими – как бы успокаивая ее, – что со всей очевидностью означало: еще рано, рано. Идити спите еще, это мой долг бодрствовать, а вы почивайте. Вы почивайте, отдыхайте, а я вас здесь буду охранять и дальше, ни о чем не беспокойтесь.

Если бы это был мой дом, мой охранник, стоном стояло в Жанне, когда она закрывала окно.

На завтрак, в лучших традициях какого-нибудь отеля мирового уровня вроде «Шератона» или «Хилтона», Горцем был устроен шведский стол. Можно было изобразить из себя чопорного англичанина и откушать мюслей с тостами, запив это дело чаем со сливками, можно было почувствовать себя французом – на плоском хрустальном блюде лежали, накрытые белой льняной салфеткой, горячие, только что выпеченные круассаны, а можно было дать себе волю и натрескаться вполне по-русски: и салат мясной, и салат куриный, и ростбиф, и бекон, и сыр с белой плесенью, и сыр с зеленой плесенью, и сыр простой, и сыр твердый, и еще ягоды с фруктами…

Все, впрочем, предпочли национальные традиции всяким иным. О круассанах, однако, не забыв.

– Нет, а почему я должен себе отказывать в круассане? – громко произнес Пьер, отвечая на подкалывание Борца, что и силен же он, однако, пожрать. – Я разве толстый? Я мощный, а не толстый. Жаннет, – посмотрел он на Жанну, – скажи ему, мощный я, нет?

– Еще какой! – отозвалась Жанна, подмащиваясь к нему и подлезая под его подмышку плечом.

В этот момент, когда притирала себя к его большому, тучному телу, ей вспомнился утренний охранник. И ей остро, с мгновенным ощущением тяжести над лобком, захотелось, чтобы это была подмышка охранника, а не Пьера.

Пьер, снисходительно принимая ее ласку, с посмеиванием поглядывал на нее и думал с болезненным, как-то скрежещуще, словно то была заржавленная якорная цепь, ворочающимся в нем чувством: клуша она клуша, но любовница! Хоть в самом деле закрой на все глаза и пусти к себе в жизнь на полных правах…

Борец, бросая в рот кедровые орешки, которые, по его сведениям, были необыкновенно полезны для здоровья, похмыкивал про себя от удовольствия. Он был рад, что сумел отплатить Пьеру его же монетой. Заметил, видишь ли, что налегал на трюфели.

– Круассаны, – сказал Филолог, в завершение завтрака отдававший предпочтение здоровой пище и сейчас во второй раз попросивший официанта положить ему фруктового салата, – круассаны, в принципе, – еда низов французского общества. Баловство, доступное малоимущим. Банкирам есть круасаны – моветон.

Он был набит кучей и вот таких сведений

– Это ты Надин у Муза просвети, – голосом самого простодушия заметила жена Казака. – Вот кто круассаны обожает. Прямо десяток их за раз своротить может.

– Ай, будем снисходительны к женским слабостям, – с тонкой улыбкой проговорил Горец. – Наденька – не банкир, ей простительно.

И опять все хохотали – как вчера, – легко, раскрепощенно, на всю глубину легких, как только можно смеяться компанией, где все свои и равны. В словах Горца был подклад тайного смысла: за те лет шесть-семь, что жена Музыканта была ею официально, она необыкновенно растолстела и все не могла обуздать этот процесс, обещая обрести совершенно королевские размеры. Как бы из скромных, малогабаритных «Жигулей» превращалась в джип «Форд икскершн».

– Все же непонятно, что такое с Музом, – проговорил Казак, когда хохот сошел на нет.

– В Швейцарию они удули, в Швейцарию, – ответила ему жена Борца.

– Да перестань, – оборвал ее Борец.

– А почему нет? – вступилась за подругу жена Казака. – Было уже такое.

– Я ему припомню, что он мной проманкировал, – с тою же своей тонкой улыбкой сказал Горец. Он как бы шутил, но эту интонацию шутливости в голосе перебивала обида. – Если только его президент России с собой в Сочи на горных лыжах не позвал кататься.

– Если так, то отказаться было нельзя. – Филолог поглощал свой фруктовый салат с таким азартом, что, похоже, собирался покуситься и на третью порцию. – Кто б из нас отказался?