Анатолий Курчаткин - Потрет женщины в разные годы

– Ты где, в Кремлевке наблюдаешься? – спросил между тем Пьер.

– Ну а где ж еще, – сказал Борец.

– И что говорят?

Он не просто так спрашивал. Просто так он не пил даже водки. Только если того требовали дела. Хотя, когда пил, мог при своих габаритах потребить ее и два литра. Он выведывал. Всасывал информацию. Автоматом. Вдруг вытечет.

– Да пережрал просто, – сказал Борец, решив оставить вопрос Пьера о состоянии своего здоровья без ответа. Хотя это и могло быть чревато подозрением, что со здоровьем у него неблагополучно.

Пьер помолчал.

– Да, я видел, ты на трюфели нажал! – сказал он затем. Не получилось походя всосать информации – и он не стал упорствовать. Принципиально вопрос не стоял. Здоровья Борцу, никаких сомнений – занимать пока не приходилось. – Будто впервые ел. Ограничивать себя надо. Форму держать. Мы же не плебс.

– Ой, Пьер, Бор в прекрасной форме, – вступилась за Борца Жанна. – Вон он, какие мышцы. Как у Геракла.

– Откуда ты знаешь, какие мышцы были у Геракла? – с той же ленцой, с какой говорил с ней до этого, спросил Пьер. – Ты его видела?

– Нет, ну как его на рисунках изображают.

– А на рисунках его изображают с меня! – торопливо вставил Борец и снова захохотал.

– Пойдем окунемся еще? – позвал его Пьер. – Такое пекло. Плебс в Москве окуппировал, наверно, сегодня каждую бочажину в пределах досягаемости общественным транспортом.

Он, когда ему приходилось обосновывать свои желания, выражался обычно витиевато и с пафосностью, на которой подобно клейму неизменно лежал патинный налет презрительного превосходства.

Борец поднялся со своего шезлонга раньше, чем это сделал Пьер.

– Вперед за плебсом, – сказал он. – Присоединяюсь.

– Тогда и я тоже. – Жанна сделала попытку встать, но Пьер, наклонившись над нею и прижав за плечи обеими руками к спинке шезлонга, не позволил ей этого.

– Повялься еще, повялься, – сказал он. – Рыбка моя.

– Я же не вобла, – с прежней капризностью отозвалась Жанна, однако новой попытки подняться с шезлонга не последовало.

– Черт знает, что такое, – жалующимся голосом проговорил Пьер, когда они с Борцом двинулись к бассейну. – Прямо иногда думаешь, надо было со своей курицей расходиться? Вот это создание, – он слегка повел головой, как бы указывая на оставшуюся за спиной Жанну, – ах, какой цыпочкой была, ах, какая прелесть! Юность, свежесть, утренняя роса! И чуть почувствовала меня в своих ручках – все, такая же, как другие до нее. Такая же курица! Боюсь, мотану ее от себя к чертовой матери, начинает злить меня – кровь в голову!

От места, где они сидели на шезлонгах, на свежеподстриженном изумрудном газоне около веселого островка так же изумрудно пушившихся своими клиновидными купами молодых туй, до бассейна было метров пятнадцать. Идти по этой хорошо пролитой, не ведающей ни о какой засухе траве в пляжных шлепанцах, через толстую, негнущуюся подошву которых не ощущалась щекочущая прелесть шелковистой подстилки, было все равно что не поднять золотой слиток из-под ног, – Пьер приостановился, стряхнул с себя шлепанцы и, оставив лежать на земле, двинулся дальше босиком. Борец, глянув на него, тоже приостановился, повторил все его действия, и они стали босыми оба.

– Н-ну! – сказал Пьер с одобрением, дергающим движением указывая подбородком на освободившиеся от оков цивилизации ноги Борца.

– Именно, – ответил Борец, подтвердив тоном, что смысл посланного ему междометия Петра дошел до него и он с ним согласен.

Бассейн у Горца был далеко не спортивных размеров, восемь на пять метров, особо не расплаваешься, но это был бассейн, сделанный по всем правилам, с электрообработкой воды, с подогревом (хотя, конечно, нынешним летом никакого подогрева и не требовалось), никто больше, строя себе загородные дома, не обзавелся ничем подобным, и провести уик-энд у Горца – это, конечно, было решением, попавшим в десятку.

В бассейне, держась за поручень у дальнего края боковой стенки, мок сам Горец, ведя беседу с женой Борца, сидевшей на бортике с опущенными в воду ногами, и еще бурлил самопальным стилем туда-сюда Казак, работая руками, словно вращала лопасти свихнувшаяся ветряная мельница. Он потому и был Казак, что все делал с бурным, неукротимым напором. Он и бизнес свой вел так, будто рубился с басурманами.

Борец шумно, под стать Казаку, ухнул в воду, как шел – ногами вперед, достиг кафельного дна, оттолкнулся от него и, вынырнув, покачиваясь на воде мячом, сгоняя с лица воду ладонью, принялся звать Пьера:

– Что? Ну давай. Давай! Вались кулем, утонуть не дадим!

– Кулем тебе, – отозвался сверху Пьер. Он неторопливо достал из-за пояса плавок чехол для очков, раскрыл его, снял очки, поместил внутрь чехла, закрыл тот, присел и положил на шероховатую крокодилью плитку басейна, окаймляющую бассейн бордюром. – Кулем пусть валятся, кто этот куль и есть. С дерьмом, – добавил он ощутимо тише, для себя – подобно тому, как это делает актер на сцене, отворачиваясь от партнера к залу и выражая этим, что произносимые слова – его внутренний голос.

Он осторожно опустил свое большое тучное тело на бордюр, выставил перед собой ноги, осторожно, опираясь на руки, мелкими движениями повлек себя вперед и, несмотря на свою массу, не рухнул в воду, а мягко, словно по маслу, съехал в нее, подняв в воздух совсем скромный фонтан брызг.

Горец, повернув голову, смотрел с дальнего края бассейна, как он перемещает себя из одной стихии в другую, и, когда Пьер оказался в воде, перехватившись рукой и зацепившись за поручень сгибом локтя, зааплодировал.

– Классно! Классно! Классно! – повторял он.

Но было ли это действительно одобрением или глубоко спрятанной иронией, Борец, переставший подпрыгивать в воде и висевший в ней вертикально в готовности составить Казаку компанию по вспашке бассейна, понять этого наверняка не мог. Горец, хотя и европеизировался за прожитую вдали от Кавказа жизнь, в сердцевине оставался кавказцем, и что в действительности стояло за его словами, жестами, мимикой был еще тот вопрос. Впрочем, за годы, что вместе ползали по минному полю свободного предпринимательства, то приближаясь друг к другу, так что шибало в нос по́том другого, то отдаляясь – до точки на горизонте, за все эти годы Горец ни разу не совершил никакой подставы, ни разу не предпринял попытки кинуть или схряпать идущий в рот кусок так, чтобы все вокруг остались голодные.

Казак, превращая воду вокруг себя в сплошной вспененный бурун, приблизился к Борцу, и Борец, взревев, бросился ему наперерез.

– А наперегонки! – вопил он – так, чтобы Казак услышал и сквозь шум, что создавал своей молотьбой. – Наперегонки попробовать! Пятьдесят туда, пятьдесят обратно! А?!