Анатолий Курчаткин - Потрет женщины в разные годы

– Что-что они там подготавливают? – спросил Казак.

– Ну, можно сказать, будущее декабристское восстание, – сказал Филолог.

– Иди ты со своими сравнениями! – со свойственной ему бурностью всфонтанировал Казак. – Нам только восстаний не хватало!

– Да уж, да уж, да уж. – Пьер входил в кабинет первым после Горца – и, оборачиваясь, остановился, загородив путь остальным. – Хватит нам всяких пятых-семнадцатых годов, они нам еще долго икаться будут.

Горец из кабинета захмыкал, вернулся к дверям, взял Пьера под руку.

– Вот интересно знать, – все продолжая хмыкать, заглянул он Пьеру в глаза, – с какой стороны баррикад находились твои предки в том семнадцатом. А? Почти наверняка не со стороны толстосумов.

Пьер поморщился:

– Толстосумов! Я и слова-то такого тысячу лет не слышал. Откуда ты его выкопал?

– Ай, милый, – повлек его Горец в глубину кабинета, – для тебя русский родной, а я его в школе учил да по словарям. Вот там и выкопал.

– С пометкой «устар» – устаревшее, – неостывше от общего хохота в столовой всхохотнул Филолог, переступая порог следом за ними. – Было устаревшим, стало актуальным.

– Нет, только без всякого это бреда о восстаниях, революциях. – У Казака сравнение их с декабристскими заговорщиками вызывало какое-то особое, прямо физическое отторжение. Хотелось выблевать эти слова, исторгнуть из себя, избавиться от них – буквально так. – Справедливость – выдумка неудачников. Они хотят иметь столько же, сколько ты, а о цене того, сколько тебе это стоило и стоит, не хотят и задуматься. Справедливости нет на земле изначально. От Бога. Один родился здоровый и дрын у него стоит, как кость, другой – хилый, сколько ни качайся, и в бабу сунет – тут же и свял.

– Да, какая уж тут справедливость, когда бабу не отдерешь, – промычал Борец, входя в кабинет последним.

За ним следом уже въезжал официант с сервировочным столиком. Горничная у Горца была русская, а мужчины в обслуге, от охранников до садовника – все оттуда, с Кавказа, и официант, естественно, тоже был земляком Горца. Молчаливый, скупой в движениях, с гордо-неприступным лицом. Но когда выслушивал распоряжения Горца, которые тот неизменно отдавал на своем языке, оно у него делалось таким униженно-угодливым – невозможно смотреть.

Сервировочный столик, который официант вкатывал в кабинет, являл собой произведение искусства. Отполированное до матового блеска сандаловое дерево стоек и обеих дек было богато инкрустированно серебром, и уже один вид этого столика рождал ощущение роскошного гастрономического праздника, которым должен был наградить грядущий десерт. В серебряных же чашах, похожих на большие пиалы, куполообразно высились горки мороженого не менее чем семи сортов – повторяя цвета радуги, в серебряных чашах квадратной формы атласной глазурью лежали фруктовые пасты – разнообразить ими мороженое, ублажая рецепторы языка, а на нижней деке толпилось несколько бутылок с коньяками и ромом – если бы кому в такую погоду захотелось разнообразить мороженое более мужским образом. Впрочем, в доме от работающих повсюду кондиционеров стояла приятная, освежающая прохлада, и не выходить из него – можно было бы употреблять те же коньяк и ром хоть в первозданном виде. Рядом с бутылками на нижней деке стояли две сигарные шкатулки, и, вкатив столик, официант первым делом достал их оттуда, перенес на стол Горца, открыл и выдвинул нижние ящички. Сигары Горец хранил у себя в столе, и то, что официант привез две полные шкатулки, означало, что к нынешнему дню Горец специально сделал новую закупку.

– Нет, знаете – сказал Борец, когда, отягчившись десертом, все разошлись по кабинету, расселись по стульям, креслам и официант удалился, – продолжая разговор, неожиданно возникший по дороге сюда. – Меня, конечно, эта бедность вокруг тоже угнетает. Я, когда еще жил в муниципальном доме, хотел, чтобы в подъезде было все чисто, чтобы цветы на площадках стояли, ароматизатором чтоб прыскали. Ремонт сделал, консьержку нанял – никому ведь платить не надо, ничего! И что?

– Что? Да, что?! – словно в предвкушении близкой развязки анекдота, с веселостью вопросили Казак с Горцем.

– Естественно что! – с ответной веселостью, как и прямь рассказывая анекдот, отозвался Борец. – Все стены тут же разрисовали, цветы побили, кодовый замок выломали, пацанва стол консьержке дерьмом вымазала. Ничем не дорожат, ничего не берегут! Я не против был жить в муниципальном, мне район нравился, но ведь нельзя! Никак нельзя, невозможно!

– Да нет, о чем говорить. Конечно, невозможно! Никак нельзя жить вместе со всеми, – дружно согласился с ним кабинет.

А когда общий хор смолк, Пьер через паузу счел необходимым добавить:

– Плебс! Что с него возьмешь. Сами ничего не имеют, ничем не дорожат и хотят, чтобы все вокруг такими же были.

В гостиной в это время женщины вели разговор о детях.

– Нет, не может быть речи ни о каком детском саде, ты что, с ума сошла? – говорила жена Казака жене Борца. Голос ее был исполнен кипящего гнева. – Чтобы кто-то уродовал личность ребенка? Извините! Если бы не было другого выхода, не хватало денег, чтобы нанять людей, которых ты контролируешь от «а» до «я». Слава богу, есть такая возможность, о каком детском саде ты можешь думать?

– Нет, ну чтобы обретал навыки общения со сверстниками – оправдывающимся тоном отвечала жена Борца. – А деньги что? Что, жалко их, что ли? На собственного ребенка! – Ей было неприятно оправдываться, она завидовала жене Казака, как та умеет гневаться, и, не владея этим искусством, сорвала себя в возмущение.

– Только в подготовительную группу часа на два, хоровод поводить, хором попеть – и все, не сверх того. – Жена Казака знала, что, когда гневается, у нее ярко и чисто загораются ее высокие острые скулы, и этот румянец ей идет – никакая косметика не даст такого эффекта.

Жанна слушала их, и ее больно, всю внутри словно выкручивая жгутом, раздирала зависть к обеим. Они устроили свою судьбу, поймали удачу, жизнь их была ясна и проста. В отличие от ее жизни. Она чувствовала, что в Пьере назревает желание дать ей отставку. Боялась этого и не знала, что предпринять, чтобы этого не случилось. Напускала на себя вид, что все у них, как и раньше, капризничала на каждом слове, что ему, знала, ужасно нравилось в ней прежде, – и видела с отчаянием: все без толку.

– Ой, девочки, у меня с детским садом такой смешной случай связан, – начала она – чтобы не выпадать из общей беседы, хотя ее так и выворачивало от того трепа, что вели жены Казака с Борцом. Клуши. Настоящие, большие клуши. Почему клушам так везет в жизни? – Я помню, ходила тогда в среднюю группу…

– Жалко, что Надин не приехала, – не обращая на ее слова внимания – словно она и не раскрывала рта, – проговорила жена Казака. – Куда их понесло, интересно, если они сюда не приехали?