Ольга Арефьева - Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной

В бане проснулись мухи, бабочки, даже комар,
Долго топлю — сухо, тепло, но пока не жар.
Смотрю на свои руки как на странный предмет:
Это мои штуки? Легче поверить, что нет.
Белое нечто темнеет за запотевшим стеклом,
Снег там и вечереет, здесь я шуршу стилом,
Мухи сдурели напрочь, ищут лето зимой,
Я не могу помочь им, кто бы помог самой.
Многим сейчас владею — вот, например, скелет.
Хочешь — пляши идею, хочешь — танцуй балет,
В шкафу с дорогим скелетом органы чувств и грусть,
Крыльев, похоже, нету. Проем у лопаток пуст.
Ценная вещь — тело — нужен за ним уход:
Кутать его в белое, класть еду ему в рот,
Выгуливать в лесопарке по снегу босиком,
Парить его в жарком и обнимать с мужиком.
Мне бы поплакать — впрочем, от этого толку нет.
Эти пустые очи не источают свет,
Дал мне Господь так много, что обижаться грех.
Смотрю на свои ноги — и разбирает смех.
Ну для чего на свете эти сгустки тепла?
В воине и в поэте — встретить опять тела,
Что меня гонит тоже в круговые пути?
Господи мой, Боже, как бы к тебе прийти…

Важное: не забыть лечь спать.
Неважное записано в еженедельник,
Смотри на мир, белеющий, как кровать,
Постеленный в сумерках под сочельник.
Граница, делящая небо и грусть,
Не заперта — взглядом ищу отмычку,
Отдаю отчет — это ученичество,
Хотя не знаю, чему и зачем учусь.
Лишь улыбаюсь воспоминаниям
О том, что на самом-то деле белое:
Как, пятилетняя, говорю маме я —
«Если б не мультики, лучше б меня не было».
Ищу зазор между снегом и мной
И понимаю — одно и то же мы:
Снег горизонтальной лежит стеной,
Я с каждой смертью на жизнь моложе.
И эта картина стоячих волн
Красива, словно походка смерти.
Кто бы ты ни был, куда б ни шел,
Ты неподвижен — ты ось круговерти.
В груди есть точка — она стоит
Как этот снег и вот эти сумерки,
Как это окно и пустынный вид
Мира, где кроме тебя, все умерли.
А ты бессмертен, ибо ты бог,
Все можешь, хоть разве от этого легче,
Ты встаешь и хочешь шагнуть за порог —
Вовне — к пустому листу навстречу.
Оставить следы, немоту истоптать,
Создать подобие мира и краски,
Упасть как печать, возмутить, раскатать —
Физиономия снега бесстрастна.
Ему все равно, его словно нет,
Условно — что холодно в нем коленам.
Какая там истина — даже снег
Во тьме — белый и черный одновременно…

Ту жизнь, где все не без изъяна,
С окна срисует обезьяна
И от карниза кинет вниз
Кривой, но ревностный абрис
Пейзажей на стеклянной кальке,
Пассажей каблуков, асфальта,
Цветных и пьяных витражей,
Неверных пассий и мужей.
Бесстыжей пены белых юбок,
Очков, петард, бретелек, трубок,
Смешков, намеков, кошельков,
Карманов, носовых платков,
Колготок с убежавшей стрелкой,
Чулок с фривольною отделкой,
Причесок, взбитых второпях,
Бандитов в золотых цепях,
Витрин, бутылок, экипажей,
Бесед с налетом эпатажа,
Детей, вопящих как в войну,
Старух, готовящихся к сну,
Бездомных псов, болонок томных,
Борцов за что-то неуемных —
Все бросит слепо за окно.
И вот в замедленном кино
Летят пейзажи через время,
Прохожим остро метя в темя,
А им опасно невдомек,
Что вниз скользит стеклянный рок —
Отвесный ножик гильотины…
И в ужасе замрет картина.
Фотограф срежет кольца лет:
На времени, как на стволе,
Деревья в непристойных позах,
Туманом зараженный воздух,
Порока запах, шум и нас
Средь них предательски анфас!
Но мир расколется на звоны
Запахнет в воздухе озоном,
Оконным солнечным кивком,
И станет вновь насквозь знаком.
Все зашевелятся, свободны,
Лишь стекла телом инородным
Хрустят и бьются под ногой,
Напоминая мир другой.

Чеснок честен, а лук лукав,
Грешна гречка, жива жимолость…
Кто-то в итоге окажется прав
А я все склоняюсь к нелюдимости.
Как танцевать — так все чаще одной,
Как играть — то не с кем и некому.
Проще общий язык найти с тишиной
Чем слово хотя бы одно с человеком.
Дальше идти пора, но впереди черта:
Через нее исключительно в одиночку,
Неважно, условна она или черна,
Переступая, отходишь от прочих.
Отныне нет для тебя новостей,
Сочувствия, прошлого, прочей нуди —
Не с кем сражаться и делать детей:
Ты победил. Победителей — судят.

И вот стихи. Лист бел был — сели птицы,
Топтали и клевали белизну,
Осталась вязь следов на белом ситце —
Не выдержу, вползу, на вкус лизну.
Вот гласный звук — иии-ооо — в нем бездна смысла,
Он тянется, вибрирует, живет,
Пупырчатый, овальный, желтый, кислый…
Лимон! — вы догадались — дольку в рот.
Сердечным стал он, бывший бесконечным,
Его обставили мы рамками игры,
Он отделился от своей пра-речи
И округлился плотью кожуры.
Еще не все — вот звуки есть земные,
Скребущие по почве животом,
Они — следы настойчивых рептилий,
Что выросли в двуногих нас потом.
Согласные — как рамки и коробки,
Плетеные корзинки, пузырьки:
Шипят, свистят. Настойчивы и робки,
Пружинисты, внутри сидят зверьки.
Мы выстроили домик из объемов,
Их обрамив границами фонем,
Живут внутри мерцания как дома,
А смысл пока неясен, так как нем…

Хлопоты быта в избитых видах,
За вдох-новением должен быть выдох,
То, что вошло, уже ищет выход —
Так зарождается завтра.
Как-то вокруг неприлично тихо:
Хоть бы петарда или шутиха,
А ведь событье — рождение стиха —
Достойно битья в литавры!
Время трещит не в часах, а в печке,
Нам-то казалось, что время вечно,
А побежали ему навстречу —
Оно увернулось за угол.
Кто не умеет играть на баяне,
В смысле — баять, не боясь осмеянья,
Тот нынче греется в старой бане,
Хоть в ней не жарко, а жалко.
Книжка пролистана наполовину,
Ручку из пыли карманной вынув
Я расслабляю одежд горловину,
Чтобы дышать спонтанней.
Что-то в желудке булькает скромно,
Напоминает утроба: умрем, но
Шелестом в ямочке подъяремной
Нежно сигналит тайна.
Стихи прилетают сначала немыми,
Смысл обнаженный рядится в имя,
И, облачась именами земными,
Строчки приносят смертным
То, что им небо с собой надавало:
Яйцо — многомерный контур овала,
Линии кожи, и божьи лекала,
И прочую музыку сферы.
Где-то тела шелестят по орбитам, —
Тут-то планета, где время бито,
Где только хлопоты верного быта
Учат тому, что ясно.
Я подметаю в остывшей бане,
Я только точка на Божьем плане,
Я стеклецо в сотворяющей длани,
Осколок мозаичной краски.