Маргарита Зверева - Солнце внутри

Стоило ему ожить, как одно за другим с тихим булькающим звуком начали приходить сообщения. Их было штук десять, и восемь из них написала Таня. Я видел только первые тревожные слова, но прочитать сообщения полностью никак не мог. Стыд разгорелся во мне стреляющим искрами костром, и я бросил телефон на столик, как горячую сковородку, впопыхах накинул пальто и буквально выбежал из номера.

На улице шел типичный для Голландии мелкий дождь, разгоняя людей по домам. Только велосипедисты стойко крутили педали как ни в чем не бывало. Я шел довольно быстро, не прячась от ледяных капель, врезающихся в щеки иголками. Телесный дискомфорт в некоторой степени отвлекал от душевного, и, сосредотачиваясь на нем, я словно затыкал всплывающие безотрадные мысли подушкой. Тем не менее город внезапно потерял для меня большую часть своей бесспорной красоты. Вместо цветов под окнами мне в глаза бросался мусор на обочинах, а сырой воздух, который еще вчера казался свежим, теперь отдавал омерзительной тленностью. Я вдыхал болото, и болото наполняло меня.

Мне все еще сложно было осознать, что происходящее – это реальность. Я чувствовал себя потерпевшим в автокатастрофе, которому отсекло ногу и который смотрит на свою культю и не верит, что части тела больше нет. Как будто его случайно занесло в это адское будущее, как во сне, а на самом деле он все еще сидит за столом и завтракает. Целый и невредимый.

В какой-то момент стало так дурно, что я остановился на одном из мостов, вцепился в чугунный поручень и согнулся практически пополам. Дождь забил своими иголками по моей голой шее и пустил струйки к подбородку. Внизу вода цвета грязного бродяги неслась неизвестно куда мимо безразлично покачивающихся лодок. И тут я понял, что, как бы я ни торопился, мне было не убежать от жуткого ощущения, стучащего в спину. Потому что бежал я от самого себя. От своего тела, обхваченного каракатицей. Но оно предательски не отставало.

Только там на мосту я резко и окончательно осознал, что с Таней больше никогда не увижусь. Не потому, что чувствовал недальновидную и, по сути, детскую потребность во всем признаться и не надеялся на прощение, а потому, что сам в себе что-то необратимо сломал. То, что я испытывал к Тане, покрылось черным полотном, и я знал, что просто не смогу больше смотреть на нее так, как смотрел до поездки в Амстердам. Сам того не понимая и не желая, той ночью я сжег мосты. И хотя обычно это занятие было мне по душе, сжигать мост конкретно к Тане я пока не намеревался. «Алкоголь, – мелькнуло у меня в голове. – Это все алкоголь…» Но я тут же отмахнулся от этой мысли широким жестом. Искать виноватых, а особенно виноватые вещества, было совсем уже ниже моего достоинства. Если у меня тогда появились силы заглушить в себе тягу к Тане и вести себя, как мне казалось, по-взрослому, то теперь должны были найтись силы и по-взрослому принять ответственность.

Каракатица сдавливала меня все больше и больше, и я уже испугался, что перестану дышать, но тут вдруг понял, что именно меня мучает, и несколько облегченно выдохнул. Барон всегда говорил, что нет чувства более деструктивного, чем чувство вины, и соответственно учил уничтожать подобные веяния на корню.

Как только я принял свои угрызения совести и осознанно решил глушить их, мне сразу полегчало. Не значительно, но буквально настолько, что я смог продолжать свой тернистый путь к музею. Да, направлялся я не иначе как к самому Рейксмузеуму. Не помню, когда у меня возникла эта идея. Еще в гостинице или на полпути от нее. Но, когда я подошел к дворцу, мне казалось, что только сюда меня и могли принести мои заблудившиеся ноги. Я был вырванным из земли растением и искал хоть клочок твердой почвы, чтобы не улететь со случайным порывом ветра неизвестно куда.

Я даже был готов отстоять часовую или двухчасовую очередь, принеся таким образом свою жертву, и, когда увидел, что ждать придется максимум минут пятнадцать, несколько расстроился. Купив билет и мимолетно изучив план, я без задержки в гардеробе уверенным шагом прямо в мокром пальто направился на второй этаж. Мне было не до Средневековья и не до Азии, и даже не до итальянского Возрождения. Я пришел ради одной-единственной картины.

В музее было довольно мало народу, но перед ней тем не менее кучковалась толпа. Я не стал лезть напролом, а остался несколько позади, улавливая по мере передвижения тел мелькание то фартука, то кувшина, то белой стены. В какой-то момент люди как-то разом разошлись по сторонам, и я оказался с ней лицом к лицу. Это случилось так неожиданно, что меня словно током ударило.

Она была маленькая. И в толстой, но сдержанной коричневой раме. Точь-в-точь такой же, какую я видел вчера в доме директора. Да и вообще я, разумеется, не мог заметить какого-либо отличия. Те же пронзительные цвета, те же тончайшие трещины в структуре краски, как морщины на лице изящно стареющей аристократки, тот же покой…

Я хотел подойти поближе, чтобы никто больше не втиснулся между мной и «Молочницей», но ноги мои отказались двигаться. Кровь забила в висках нервным стуком, холодная кожа похолодела уже изнутри, и меня затрясло мелкой дрожью. Я не знал, каких ощущений ожидал, на что надеялся, направляясь сюда. Какого-то рода искупления? Но чем я мог его достигнуть? Неужели просто тем, что вместе с несведущими смотрел на подделку и любовался ею?

«А что, если директор ошибся? – подумал я вдруг. – Что, если картины перепутали в бесконечных интригах? Ведь никто из них не в состоянии отличить одну от другой. Что бы там ни утверждал Барон. Да и вообще… Быть может, настоящая – та, которая вызывает искренний отклик, искреннее ощущение у зрителя, а не та, которую используют как…»

Тут раздумья мои застопорились и были перебиты взявшимся неизвестно откуда резким осознанием, как удар по затылку. Внезапно я понял, что меня снимают. И будут потом смотреть на меня на большом экране над камином и думать свои клейкие мысли. Я отшатнулся как ошпаренный как раз в то мгновение, когда нахлынула новая волна людей и закрыла вид на картину Вермеера, и попятился по залу. Дойдя таким образом до середины, я остановился и огляделся дикими красными глазами. Один из охранников наблюдал за мной спокойно, но твердо. Повернувшись к нему спиной, я увидел в другом конце зала огромное полотно – «Ночной дозор», который почему-то не заметил ранее, хотя он ярко светился за аркой нежно-мятного цвета и громко заявлял о том, что является главным экспонатом музея, а может, и всего Амстердама. Зал своими многочисленными расписными сводами, колоннами и продолговатостью так сильно напоминал базилику, что сравнение картины Рембрандта с алтарем напрашивалось само собой. Она излучала какой-то небывалый свет, и дело было явно не в искусственной подсветке: он исходил из-под волшебной кисти старого голландского мастера.