Маргарита Зверева - Солнце внутри

Насколько Вермеер нам был близок по духу, я, честно говоря, вовсе не понимал, но тем не менее осторожно кивнул. Но Барон все так же смотрел в сторону леса.

– Персонажам Вермеера совершенно чужды суета или какие-то душевные терзания, – продолжил он так тихо, что мне пришлось склонить к нему голову для того, чтобы расслышать слова. – Они как часть натюрморта… Застыли в блаженном моменте, и момент перешел в вечность. Часы стоят. У Вермеера часы стоят, Адам. Он вне времени. И никто, насколько бы он ни был талантлив, не сможет скопировать эту отрешенность. Потому что ее сперва надо через себя пропустить. А чего нет, того нет. Не каждый тянет на иконописца, в конце концов…

Я выпрямился и кривовато улыбнулся.

– «Остановись, мгновенье, ты прекрасно», – процитировал я навязывающегося Фауста.

– Да-да, – медленно кивнул он. – Все это из одной оперы. Оперы под названием «Истина». А ты уж там сам решай, где хочешь быть. На стороне правды или иллюзии.

Все-таки Барон умел задавать каверзные вопросы. Настолько каверзные, что их даже сложно было распознать как вопросы. Но я знал, что он никогда просто так не разбрасывается словами и что от меня требуется однозначная реакция. Я быстро отхлебнул побольше шампанского, чтобы выиграть хоть пару секунд и набраться храбрости. Взрывающиеся пузырьки щекотали не только горло и желудок, но и мозги. Мысли схлестывались золотистыми пенистыми волнами и продолжали нестись круговоротом.

– Не думаю, что кто-то хочет быть на стороне иллюзии, – сказал я наконец.

– А вот тут ты глубоко заблуждаешься, – невесело усмехнулся Барон. – Если с иллюзией комфортнее, чем с правдой, то львиная доля человечества выберет первое, уж поверь.

– Осознанно? – усомнился я.

– Вполне. На то у человека и есть свободная воля, чтобы ему невозможно было насильно надеть шоры. Если ты выбираешь забвение и просто плывешь по течению, как плывется, то ты осознанно выбираешь шоры. Ты не лошадь, которую принудили. Твои шоры – это твой выбор. Твоя иллюзия – это тоже твой выбор.

– Но я не такой, – сказал я уверенно. – Мне не нужен комфорт. Мне нужна правда. Как и вам. Но иногда эту правду не так-то легко увидеть.

Взгляд Барона потеплел, и он повернулся ко мне.

– На то, Адам, есть я, – положил он мне на плечо тяжелую ладонь. – Каждому нужен учитель. Новомодная идея, что человек может справиться с чем бы то ни было в одиночку, по своей великой самодостаточности, большой блеф.

– А вы, Барон? – удивился я. – Разве вы не самодостаточны?

Пальцы на моем плече затвердели.

– Про меня ты ничего не знаешь, – сказал он холодно. – Но в стар… в определенном возрасте уже действительно можно быть самому себе учителем.

Внезапно его лицо будто покрылось тонким слоем льда, заморозившим и так напряженные черты, и рука соскользнула с моего плеча. У меня в животе вспыхнула непонятная тревога, и тогда я в первый раз отчетливо испытал чувство, которое Барон совершенно точно не приветствовал бы, знай о его существовании. Мне стало его жалко. Словно он повернулся лицом к свету, и я с ужасом увидел одиночество, сочившееся через все его поры. Через водянистые глаза, через сжатые губы, через белую кожу и погасшую трубку. Барон был камнем, лежащим посреди копошащегося весеннего луга. По нему ползали букашки, его касались листья цветов, о него спотыкались, но он никак не мог преодолеть свою холодную неподвижность и вступить во взаимодействие с окружающим его миром. И если Барон был камнем, то кем был тогда я? Невольно я схватился за шею, вероятно, чтобы почувствовать тепло крови, текущей по венам.

Вдруг в бассейн упало что-то большое, и брызги ударили вверх ярким фонтаном. Я вздрогнул и присмотрелся. Подсветка очерчивала явно человеческое тело, и я уже испугался, что кто-то спьяну угодил в воду, но тут заметил, что по краям бассейна кто-то стоит. Рука моя отпустила горло, а челюсть слегка отвалилась, что наверняка придало мне идиотский вид. Под плавно падающими крупными хлопьями снега танцевали девушки в одних золотых купальниках. Даже с немалого расстояния были видны громоздкие ожерелья, серьги и браслеты, которыми они трясли и бренчали. Они размахивали длинными волосами и визжали. Видимо, от холода, а не от безудержного восторга, решил я. Хотя все как одна сверкали белыми зубами и смеялись непонятно над чем.

– Интересно, они долго бросали жребий, кому прыгать в теплый бассейн, а кому плясать на морозе? – сухо спросил Барон.

Я оглянулся по сторонам и увидел, что многие из мужчин, да и некоторые женщины с явным удовольствием наблюдают за скачущими красавицами. Кто-то танцевал, кто-то фотографировался со статуями или с икающими знакомыми, кто-то за стеклянным столиком втягивал в ноздри белый порошок… В этот момент я разом отмел все возникающие вопросы и решил играть по правилам общества, в которое меня занесло. Знаком я дал Барону понять, что скоро вернусь, пробрался сквозь толкающуюся толпу и закрылся в гостевом туалете.

Дверь была тонкой, но шум приглушала изрядно. Как всегда с глубоким удовлетворением я повернул ключ и выдохнул. Сам туалет находился за еще одной дверью, но туда мне и не надо было. Осмотрев мрамор цвета слоновой кости, в котором были выдержаны пол, стены и глубокая раковина с золотым краном, я с некоторой опаской посмотрел на свое отражение в большом зеркале. Опасение оказалось не напрасным. Я выглядел изможденным, взъерошенным и встревоженным. Намочив руки под теплой струей воды, я зачесал назад черные пряди, падающие на брови и скулы, и потер красные глаза. Затем расстегнул верхние пуговицы рубашки, засучил рукава пиджака и отвернул белые манжеты, открыв вид на тонкий кожаный браслет и дорогие часы. Запястья всегда казались мне слишком тонкими, но теперь я посчитал, что в таком обществе немного героинового шика не помешает. Наконец худоба, бледность и синяки под глазами для чего-то сгодились. Я скрестил руки на груди, потом сунул их в карманы, покрутился туда-сюда с наигранно томным взглядом и усмехнулся.

– А ты ничего, – подмигнул я своему отражению и уже собрался выходить, как почувствовал вибрацию телефона.

Я автоматически достал его, совершенно не предугадывая, кто мне мог написать, и с неким удивлением увидел, что сообщение пришло от Тани. Я торопливо пробежался глазами по словам осторожной заботы и сдержанной нежности, выключил мобильник и сунул его обратно в карман. Склонил голову и двумя пальцами нажал на веки. Глубоко вздохнул, закинул голову и поморгал в яркий свет лампы. Слишком далека была сейчас суетливая серая Москва со всеми ее заботами и мелкими радостями. Слишком далека была трепетная, мечтательная Таня от пляшущих под снегом красавиц. Тем не менее я еще раз достал телефон и перечитал ее сообщение. Перед глазами вспыхнуло кафе, в котором мы сидели до моего отлета, ее пальцы на чашке горячего шоколада, смех над какой-то моей дурацкой шуткой…