Лидия Ульянова - Здесь и сейчас

Кирины пирожки с вареньем мы обожаем, готовы душу продать, но печет их Кира редко. Мама знает, куда бить.

— Согласна, я согласна! — Я мгновенно прощаюсь с вожделенными пирожками.

— Ну я не знаю… — возмущенно тянет Надька. С чего это она свои пироги должна отдать за просто так? И не кому-то там, а какому-то блохастику.

— И я отдам, — обреченно добавляет Любасик, помня про службу на границе. — Только зачем ей пироги с вареньем? Я ей лучше свой суп отдам.

— И я! И я отдам! Я вообще навсегда ей свой суп отдам! — верещу я.

— И я ей отдам, — мрачно встревает в разговор Кира, которой, кажется, надоедает стоять безмолвным статистом. — Между прочим, на первом этаже живем, все кому не лень залезть могут. Я вот форточку боюсь открыть, чтобы проветрить. Проветриваю, а сама под форточкой на стуле сижу, караулю. А тут какой-никакой, а звонок: на части не разорвет, так хоть знать даст, когда воры в квартиру забираться будут.

— Как будто так все просто! — трагично восклицает мама. — А гулять? С собакой три раза в день гулять надо. Кто это станет делать?

Разговор пошел предметный — вероятность разжиться собакой возрастает. Мы радостно визжим на три голоса, что готовы гулять с ней всю оставшуюся жизнь и сутки напролет.

Мама только недоверчиво фыркает:

— Надо думать! Вы и на пианино обещали играть, а что получилось? Теперь стоит инструмент, только пылится. Одна Вера играет, а вы двое мучились из-под палки, да и бросили. Так и с собакой будет.

— Не будет! Не будет! — умоляем мы хором.

— Я сразу предупреждаю, что гулять не стану. Чтобы я, на каблуках, в шляпе и с собакой! Тут рядом наш инженер живет, не хватало, чтобы она меня с этой вашей уродкой увидела и на работе рассказала!

— А это что, нынче преступление? — уточняет Кира довольно ехидно.

— Кира, ты-то понимаешь, что они наобещают с три короба, а потом пес будет брошен? Они в школу с трудом встают, а еще с собакой успеть надо. Это же не на две минуты к подъезду вывести. А в дождь? А вечером, когда по телевизору фильмы идут?

— Я погуляю вечером, — предложил свои услуги папа, возвращаясь к мерному поглаживанию собачьей головы. Собака к этому времени почти освоилась в квартире, с наслаждением закатывала глаза в такт движению руки. — Я ее и на охоту возьму. Она на лайку похожа.

— Ох, лайка! Держите меня, семеро! — закатывает мама красиво подведенные глаза. — Дворняга она стопроцентная. Будет по всей квартире только гадить и все грызть. У нас на фабрике девочка рассказывала, что у нее псина туфлям все задники сгрызла. А туфли были модельные, французские. А если она мои туфли грызть примется?

— А туфли, Мариночка, убирать надо, а не по квартире разбрасывать. — В последнее время Кира часто спорит с мамой. Спорит и не находит общего языка.

Мама строго поводит безупречными глазами с наложенными на веки серебристо-голубыми тенями, готовится вступить в спор. Но мы мешаем, мы исступленно доказываем, что будем присматривать и за мамиными туфлями, и за собакой денно и нощно.

— Кира Павловна, Марина, мы обедать-то будем сегодня? — дипломатично призывает к порядку папа: хоккейный матч закончился. — Да и эту животину покормить не мешало бы, а то она с голода помрет, пока вы спорить будете.

— А ну давайте дневники. — Мама не собирается отступать.

Дела наши плохи — в дневниках замечания. Кажется, только-только добились результата, и вот этот результат ускользнул, помахав ручкой.

Но, к нашему удивлению, замечания в дневниках вызывают реакцию прямо противоположную ожидаемой. Особенно мое замечание про «нет трусов». Папа с мамой безудержно хохочут, поддерживаемые Кирой.

— «Разговаривала в столовой». Бред какой-то. А где им еще разговаривать? На уроках нельзя — это понятно, но на перемене-то почему они должны молчать?

— Делают из школы армию.

— Ой, «Нет трусов!». Ты посмотри, посмотри, Коля! У твоей дочери нет трусов! Ха-ха-ха!!!

— И у твоей тоже нет. Верка, почему ты в школу без трусов ходишь? Га-га-га!!!

«Гав-гав-гав!!!» — присоединяется собака, которой надоедает сидеть сиднем, когда люди веселятся. Они, должно быть, играют.

Мама тут же принимает серьезный вид и пытается возвратиться к нашему пропесочиванию. Мы, подпрыгивая, принимаемся вновь вопить, что будем делать все-все и всегда-всегда.

— Обедать пойдемте. С утра дети не евши, — нейтрально вступается за нас Кира.

— Надо думать! — театрально восклицает всухую проигравшая мама и добавляет так, чтобы последнее слово осталось за ней: — Если увижу собаку хоть раз на диване, то выкину за дверь.

Очередной сеанс заканчивается, профессор Шульц, как обычно, вручает мне диктофон с записью. Я чувствую себя абсолютно разбитой и мечтаю побыстрей добраться до кровати. В это время в кабинет осторожно заглядывет фрау Шульц и тихо сообщает:

— Маркус, пришел Клаус и ожидает тебя.

— Клаус? Я думал, что он зайдет попозже. Пригласи его сюда. Фрау Таня, вы ведь не будете возражать?

Возражать у меня нет никаких сил. Да и что мне возражать, он же не ко мне пришел.

— Я обещал Клаусу одну статью для работы. Это очень редкая статья, и ее нет в библиотеке. А у меня сохранилась, — неизвестно для чего, поясняет профессор.

Выслушивая объяснения, я потеряла время и не успела улизнуть к себе до появления доктора Амелунга, столкнулась с ним в дверях. Был он бодр, энергичен, свеж и чрезвычайно оптимистичен. Тоже мне, Тиль Швайгер!

— Здравствуй, Маркус! — поприветствовал он с широкой улыбкой. — Здравствуйте, фрау Таня, приятно видеть вас.

Опять врет. Почему он все время врет? Что может быть приятного, если шел он вовсе не ко мне, а я после сеансов выгляжу только чуточку лучше, чем смертный грех. Я бледна, измученна, не в силах говорить, а тем более, улыбаться. Я пытаюсь протиснуться между доктором и дверью, но Клаус Амелунг останавливает меня:

— Фрау Таня, я к Маркусу всего на минуту и сейчас поеду домой, в Бремерхафен. Если хотите, я мог бы вас отвезти.

— Это прекрасная идея, Клаус, — поддерживает профессор, — а то бедная Таня вынуждена отдыхать, прежде чем сможет сесть за руль.

И они забывают обо мне, занявшись своими делами. Садиться на минуту глупо, и я подпираю стену в ожидании доктора. Минута затягивается надолго, а я все не сажусь, в надежде, что их профессиональная беседа вот-вот закончится. Я переминаюсь с ноги на ногу, разглядываю развешенные по стене профессорские дипломы и проклинаю собственную нерасторопность, помешавшую мне удалиться до появления Амелунга. Сейчас я бы уже лежала в уютной соседней комнате, на удобной кровати. А ведь, по-хорошему, мне придется еще и разговаривать с ним по дороге, неприлично как-то сразу закрыть глаза и уснуть. Разговаривать мне не хочется совершенно, нет сил. Я начинаю клевать носом стоя, как боевая лошадь.