Лидия Ульянова - Здесь и сейчас

Разве могла Марина, лежа ночами на неудобном дядькином диване, мечтать о собственной отдельной гостиной! И самое главное, у всех отдельные комнаты, маленькие, но можно надежно скрыться от глаз за тонкой фанерной дверью. Девочек, конечно, пришлось поселить вместе, чтобы выделить комнату для Киры, но разве ж это беда?

По ночам я вновь и вновь слушала диктофонную запись, выкладывая перед собой узор чужой жизни. Моей жизни.

Днем наседал Оливер, томимый жаждой знаний. Упрашивал и требовал, требовал и упрашивал. Я же упорно не шла на контакт, впервые в жизни чувствовала себя мерзавкой и эгоисткой, предающей доверие сына ради некой эфемерной, не поддающейся осязанию материи. Да и как я могла ему рассказать? В двенадцать лет еще рано знать о реинкарнации и других жизнях. То есть можно, но только на уровне сказок и обывательских фантазий, а с этим у него и так все в порядке.

Я могла только клятвенно пообещать, что непременно расскажу, когда все закончится.

Встречались мы с профессором дважды в неделю, в понедельник и пятницу, так было удобно нам обоим. Так что середину недели я могла полностью отдавать работе, а выходные — собственному сыну. Мучимая угрызениями совести, я старалась максимально уделять внимание томящемуся в неведении Оли. Я даже почти подружилась с малышкой Агнет, зачастившей в наш дом. Я изучила ее вкусы и пристрастия, не клала ей горчицу в хот-дог и cок наливала не в высокий стакан, а в широкий и низкий.

— Профессор, должна признаться, что я совсем перестала видеть сны. Я сплю, как младенец, и даже высыпаюсь к утру. Это хорошо?

— Хорошо? — задумчиво переспросил Маркус Шульц. — Не знаю. А сами как думаете?

Тут уж задумалась я. Хорошо ли это, не видеть снов? Не вообще снов, которые время от времени видит каждый, а моих, навязчивых и тягучих, снов об одном и том же. Разумеется, хорошо. Просто отлично. После долгих мытарств по врачам я наконец-то добилась результата. Профессор Шульц просто волшебник в своей области, должна признать. То есть прямо сейчас я могу выказать все мыслимые и немыслимые восторги и навсегда с ним распрощаться, вернуться к сыну, к работе, к нормальной жизни. Но отчего я медлю? Почему пытаюсь сама для себя придумать отговорки, типа той, что неплохо было бы закрепить результат, проведя еще несколько сеансов? Не потому ли, что в противном случае я всю оставшуюся жизнь буду терзаться неведением, вспоминая перед сном о девочке Вере, Верочке, Верушке? Она манила меня к себе, она интересовала меня, как никто другой, она словно бы стала частью меня, прочно заняв место в моем сердце.

— А можно вы еще со мной поработаете? Это не очень сложно для вас? — осторожно поинтересовалась я с надеждой.

Маркус Шульц довольно улыбнулся:

— Я буду рад, Таня. Я уже говорил, что ваш случай меня чрезвычайно заинтересовал. Мне было бы досадно, если бы вы приняли решение уйти.

— Но почему вы мне не сказали? Я ведь действительно могла сейчас уйти.

— Это решение должно исходить от вас, Таня. И только от вас. А я в данном случае только волен был бы согласиться с любым вашим вердиктом.

И вместо того, чтобы вернуться к нормальной жизни, я опускаюсь в кресло. Многие знания — многие печали.

Мы уже большие, нам по двенадцать лет. Одинаково русоголовые, тощие, голенастые гадкие утята. В одинаковых курточках, одинаковых шапках, с одинаковыми портфелями из зеленого дерматина, на одинаковых велосипедах. Как в «Джейн Эйр», где в приюте девочки носили одинаковые шляпки с коленкоровыми тесемками, — я знаю, Кира рассказывала. Маме нравится, когда мы одинаковые, а Кирочка говорит, что мама из нас «делает армию». Любомир счастливчик среди нас троих — его легко выделить из троицы, он мальчик и коротко подстрижен, а мы с Надюшкой только и делаем, что боремся за ярко выраженную индивидуальность, потому что путают нас даже родители. Только Кирочка не путает, никогда. Мы цепляем на головы разные ленты и банты, пытаемся разнообразить прически и одежду, но помогает мало: окружающим неведомо, кто именно сегодня ходит с синим бантиком.

По утрам мама заплетает мне и Надьке косички, каждый день уныло одинаковые — два бублика, подвернутых за ушами, подвязанных коричневыми капроновыми лентами, в тон школьному платью. Косы мама плетет так себе, то ли не умеет, то ли торопится, поэтому однообразно и не слишком ровно. Я, заплетенная, иду в прихожую, смотрюсь на себя в зеркало и печально отмечаю, что один бублик явно толще другого и подвязан значительно выше собрата. Ну вот, сегодня я могу отличаться от сестры кривым бубликом косы, только мне такое различие не по сердцу, да и нет никакой гарантии, что у Надьки будет ровнее. Я медлю, вздыхаю и решительным жестом сдираю с головы банты, пальцами раздирая косы. Сейчас мне влетит, но уже ничего не попишешь, я ненавижу кривые косы. Хорошо Любомиру, он избавлен от этого мучения. Я бы с удовольствием обстригла волосы, но мама категорически не разрешает, потому что Надька отказывается стричься, а «девочки должны быть похожи и выглядеть как девочки». Что за бред! Я плетусь обратно на кухню, где ежеутренне происходит наш импровизированный парикмахерский салон. Криво заплетенная Надюшка о чем-то весело щебечет с мамой, не обращая ни малейшего внимания на отсутствие симметрии на голове. У нее легкий характер, ее не волнуют подобные мелочи.

Мама оборачивается ко мне и моментально мрачнеет.

— Опять? — угрожающе вопрошает она.

Ну да, грешна, я не впервые выкидываю фортель с косами. Без лишних слов и оправданий я подхожу и поворачиваюсь к маме затылком, в тайной надежде, что со второго раза выйдет лучше. Но мама сегодня настроена решительно.

— Не буду, — заявляет она. — Иди как хочешь, можешь прямо так.

Вот это уже полная неожиданность для меня — обычно мама поругает, но заплетет снова, обычно со второго раза получается ровнее. Должно быть, она сама видит, что кривовато выходит, и начинает стараться. Но только не в этот раз.

Я стою обескураженная: кто же меня заплетет? Запасной аэродром один — пойти, осторожно разбудить Киру и молить о помощи, Кира не откажет. Но мама словно читает мысли:

— И не вздумай будить Киру, выкручивайся сама. В следующий раз будешь сперва думать, а потом делать. Я и так из-за ваших причесок каждый день на работу опаздываю.

Надюшка ехидно хихикает в уголке, мама решительно собирается на работу.

Я сажусь на стул перед выставленным специально для утреннего причесывания зеркалом и начинаю совершать манипуляции руками у себя на затылке. Хм, это только куклам плести легко и просто, себе же, особенно когда нужно быстро, получается еще много хуже, чем у мамы. Я соплю, плачу, но в результате выстраиваю на макушке некое подобие конского хвоста, подтянутого ярко-розовой лентой. Но Надька с мамой, вопреки ожиданиям, только еще больше смеются, а мама многозначительно замечает: