Лидия Ульянова - Здесь и сейчас

Маму я очень-очень люблю, но боюсь. Боюсь ее недовольства мной, хочу специально для нее быть всегда и во всем первой, но почти никогда у меня это не получается. Если честно, то я даже маминых объятий боюсь, жестких и острых, угловатых, в пику мягкому и теплому бублику объятий Кирочки.

Мама говорит с неодобрением, что я всегда оказываюсь не в том месте, а папа называет это «грею уши». Я действительно часто слышу то, что мне и знать-то противопоказано.

— Кира, ну разве Верка моя? — с огорчением и сомнением спрашивает мама Кирочку в то время, как я тихонько играю с пупсиком за спинкой дивана. — Она же совсем иная, не в мою породу и не в Николая. Сидит, как совенок, одна с книжками. Дети играют, а она сидит и молчит. Помнишь, Николай вел их из сквера, а она по дороге валенок с ноги потеряла, и даже не пискнула? Так и шла, буквы бубнила, пока какая-то женщина их не догнала и не отдала валенок. Ты можешь себе представить, чтобы кто-то из детей валенок потерял и не заорал?

Дети — это имеются в виду мои брат и сестра. Гулять нас водили всегда в сквер, недалеко. По дороге все стены завешаны афишами, красными и синими, с объявлениями о концертах, киносеансах, лекциях. Буквы в афишах крупные, четкие, и я старательно выбирала знакомые, пока брат с сестрой пели или толкались на ходу.

— Мариночка, зато она уже читать пытается, первая, — примирительно успокаивает Кира. — Она ведь все буквы знает.

— Ох, читать все научатся рано или поздно. Сейчас безграмотных нет. А вот что она с детьми плохо ладит, так это меня беспокоит.

— Да ладит она, ладит. Только ее Надюшка под себя подминает, а ей хочется быть первой. Не получается первой, вот она в сторонку и уходит.

— Я и говорю, не наша порода. — Мама продолжает в шутку, игриво: — Кир, а может быть, у меня все-таки двое детей было, а третьего мне в роддоме подбросили, а?

— Ну и дурища же ты! — не выдерживает Кира. — Как такое сказать-то можно про собственное дитя? Да они же все трое на одно лицо, не отвертишься.

А вдруг я в самом деле подкидыш, чужая девочка? Меня моя другая мама потеряла, настоящая. Та мама плачет, она добрая и очень грустная и ищет меня, ищет…

Этот разговор я давно слышала, еще когда маленькая была. Еще когда и дачи не было.

А сейчас я большая, уже в школу хожу. Только у нас сейчас каникулы. Мои брат с сестрой в пионерском лагере, а я с Кирой на даче. Я им завидую немножко, мне кажется, что в лагере у них какая-то особенная жизнь, полная событий и приключений. Нет, у нас с Кирой тоже события и приключения, но там, в лагере… Ах!

Меня в лагерь больше не пускают, я только один раз была. Поселили нас, много-много девочек, в одной большой комнате, где одни кровати рядами и тумбочки, больше ничего нет. Вставать в лагере надо очень рано, умываться быстро, а вода холодная. Потом линейка, завтрак, физкультура, кружки. Ничего интересного, все только торопятся, толкаются, дерутся, а ночью пукают и плохо пахнет. Брат с сестрой как-то все и везде успевали, а я нет. Несколько дней я терпеливо ждала, когда же начнутся приключения, а они все никак не начинались. Я скучала по маме с папой, по Кирочке, по дому, а приключения не начинались. Тогда я взяла и ушла из лагеря и поехала домой. Сначала я шла пешком до станции, потом долго сидела на перроне — электрички все не шли и не шли — и домой добралась только к вечеру. Меня уже искали. Пила пахучие капли Кира, утирала глаза платком мама, папа кричал по телефону. Вместо того чтобы похвалить, что я так хорошо нашла дорогу домой, обрадоваться и обнять, на меня набросились, отругали и даже поставили в угол. Вот так.

Поэтому этим летом я на даче с Кирой, а брат с сестрой снова в лагере. И мне снова кажется, что там, в лагере, за каждым кустом приключения, но я их лишена…

После сеанса я чувствую себя выпотрошенной и разбитой, меня упорно клонит в сон. И я благодарна профессору за предусмотрительно отведенную для меня гостевую комнату. В этой комнате аккуратная односпальная кровать с сентиментальным розовым покрывалом, столик с чайником и кофеваркой, свой санузел. На прощание профессор снова вручает мне диктофон и сообщает, что не нужно искать его, когда я соберусь уходить, можно просто уйти, прикрыв за собой дверь. Велика вероятность, что мне не захочется общаться.

Я ложусь на кровать, закрываю глаза и затихаю. Я не сплю, просто дремлю. И где-то на самом краешке забвения, погружаясь в сон, снова чувствую ту девочку, которой я была когда-то. Или не была?.. Или не я?.. Ведь есть только здесь и сейчас. Здесь и сейчас…

В день, когда она родилась, радовался, казалось, весь город. В газете «Вечерний Ленинград» даже поместили заметку о том, что такого-то числа в родильном доме имени Снегирева у работницы ленинградской фабрики по производству клеенки и сотрудника Института текстильной промышленности родилась тройня, две девочки и мальчик, молодая мама и младенцы чувствуют себя хорошо, молодой папа счастлив.

Выписку тройни из роддома снимала «Ленинградская кинохроника», и сюжет крутили потом в кинотеатрах. Дотошные корреспонденты даже съездили на работу к молодой матери, пообщались с коллегами. Перепуганный визитом директор фабрики тоже делал счастливое лицо и сдуру пообещал предоставить молодой семье отдельную квартиру. Пока же из средств профсоюза в подарок новорожденным были куплены в «Детском мире» на Желябова три кроватки и похожая на океанский лайнер огромная коляска. Колясок для троен не выпускали, только для двоен, и дети вынуждены были с младенчества привыкать к единению и тесноте.

Дело с квартирой оказалось долгим, и из роддома Марина и Николай Арихины с тремя безымянными малютками отправились в коммуналку на Ракова, по месту прописки.

Две комнаты в отличной малонаселенной коммуналке достались Николаю после родителей. Там же в квартире проживали еще две семьи, состоявшие из одного человека каждая. В одной комнате жила старая большевичка Александра Тихоновна, а в другой — учительница вечерней школы Кира. В общем, сказка, а не коммуналка. Александра Тихоновна, правда, после смерти Колиных родителей встала на дыбы: нечего молодой паре две комнаты занимать, хотела одну оттяпать для подруги по большевистскому подполью, но Марина была уже на сносях, и дело застопорилось. А когда Марина вернулась из роддома с таким богатым приплодом, то вопрос отпал сам собой, к величайшей печали адепта Маркса и Энгельса. Понятное дело: мечтала получить в соседки соратницу по борьбе, а получила троих орущих высерков.

Но сильно печалилась не одна Александра Тихоновна, лила горькие слезы и молодая мать. Еще во время беременности она понимала, что дело нечисто и одним ребенком она не отделается — пожилая акушерка ясно слышала биение двух сердец, — но надеялась, что, может быть, как-то обойдется. А когда детей оказалось трое, то впала в настоящую депрессию и подумывала о том, как бы оставить в роддоме хотя бы одного. Только вот выбрать не могла. По всему выходило, что оставить надо бы одну девочку, только вот какую, если обе на одно личико, красненькие и сморщенные? Пока Марина думала-гадала, поднялась свистопляска с газетами и киностудией, да и Николай никогда не позволил бы, так и выписались вчетвером.