Лидия Ульянова - Здесь и сейчас

— Глупости, — бесцеремонно прервал меня жующий доктор, — как раз таки материальная сторона была решена изначально: вы оба извлекаете пользу из сеансов, вот и все. Профессор дважды написал на вашу электронную почту с приглашением приехать, но вы не ответили. Почему?

— Я ничего не получала, — растерялась я, — я просматриваю почту каждый день.

Как же так? Я не могла проглядеть, не такая уж обильная у меня переписка. Должно быть, профессор ввел в заблуждение Амелунга.

Громко звякнула вилка, уроненная на пол Оливером. Оли быстренько, мышонком скользнул под стол, долго там возился и вылез красный как рак. Я почувствовала неладное, но еще раньше заподозрил неладное доктор Амелунг.

— Молодой человек, вы не хотите нам ничего сказать? — строго спросил он, укладывая на тарелку столовые приборы.

Оли покраснел еще больше, словно отварная свекла, как птенец втянул голову в плечи. Мы с доктором молчали в напряженном ожидании.

— Мама плакала, — пискнул Оливер, и на глаза его навернулись слезы.

— Не реви, объясни внятно, — скомандовал доктор.

Я рванулась было на защиту сына, но доктор сделала неуловимый пас рукой, осадив, вернув меня на место.

— Мама вернулась от этого профессора и потом плакала, — всхлипнул Оливер, — долго плакала, всю ночь.

— Оли! — воскликнула я так громко, что в нашу сторону обернулись все присутствующие в пабе.

Доктор снова сделала жест, призывающий меня успокоиться.

— Мама, я не хотел, чтобы ты волновалась. Я увидел в почте письмо от профессора и стер, и второе стер. А больше он не писал, я каждый день смотрю. Я хотел как лучше, чтобы все было хорошо.

Оливер не поднимал на нас глаз от тарелки.

Для меня это было ударом. Я всегда считала, что мы полностью доверяем друг другу и у нас нет друг от друга секретов. И понимала умом, что он хотел как лучше, мой сын, и отругать тоже хотела. Я давно, заранее, готовила себя к тому времени, когда ребенок вырастет и его взгляды не будут совпадать с моими, его желания пойдут с моими вразрез. Когда-нибудь он перестанет быть таким открытым, как сейчас, его поступки выйдут из-под моего контроля. Но не думала, что это наступит так быстро.

Я приготовилась было заплакать от беспомощности, но доктор Амелунг не дал мне такой возможности:

— Фрау Таня, вы не хотели бы куда-нибудь отойти? Например, в туалет? — предложил папа Агнет.

— Я не хочу в туалет. Зачем? — упрямо возразила я.

Я не собиралась оставлять провинившегося сына один на один с Амелунгом. Что он себе воображает? Что имеет право вмешиваться в дела другой семьи? В конце концов, если кто и имеет право вправлять Оливеру мозги, то это я, а никак не чужой дяденька. Я лучше знаю своего мальчика, у меня есть к нему свои подходы…

— Не знаю зачем… нос напудрить, в зеркало посмотреть. — Доктор начал терять терпение. Еще бы, когда он сюда шел, то наверняка не собирался решать чужие проблемы.

— Иди, мам, — обреченно подтвердил Оливер, — иди. Мы пока поговорим.

Я внимательно заглянула сыну в глаза, не уверенная, что должна его сейчас покидать. Но Оли только подтвердил взглядом, что все в порядке и мне лучше оставить их вдвоем.

Я повиновалась. Но отошла не в туалет, а к аквариуму у входа, чтобы не терять из виду происходящее за столом. Я успела рассмотреть в подробностях всех рыб и все водоросли, пока Оливер не окликнул меня, призывая вернуться.

Вопреки моим опасениям, Оли не ревел и даже не выглядел расстроенным. Наоборот, весь вид его провозглашал довольство жизнью и полное понимание ситуации.

— Мама, — торжественно возвестил он, — мы с доктором считаем, что тебе надо ходить и лечиться у этого профессора. Раз он может тебе помочь, то ты должна воспользоваться предоставленным шансом.

Старательно выговорив фразу, Оливер вопросительно посмотрел на папу Агнет. Клаус Амелунг одобрительно кивнул.

Должно быть, моему ребенку действительно не хватает общения со взрослым мужчиной.

— Мамочка, ты извини меня, я больше так не буду, — пропищал сын уже от себя лично.

И я успокоилась. Его любимое «я больше так не буду» говорило мне много больше, чем что-то там о предоставленном шансе.

На прощание я, не выдерживая, поинтересовалась как бы между прочим:

— Герр Амелунг, почему вы не сказали мне про профессора Шульца вчера, у «Колумбуса»? Мы ведь могли сегодня и не встретиться. Это так, случайность.

— Почему? — Клаус Амелунг, кажется, удивлен моему вопросу, для него былая невежливость словно само собой. — Наверно, профессиональная привычка. У меня своеобразная профессия, люди не всегда хотят афишировать знакомство со мной. Я поэтому редко здороваюсь первым, только отвечаю на приветствия. А вы, фрау Таня, не выказали желания общаться.

Ах да, оказывается — сама виновата! Все-таки он сноб и фанфарон. Надутый психиатрический индюк.

— Я рад снова видеть вас, Таня, — приветствует меня профессор Шульц. — Рассказывайте, как ваши дела. Как ваши сны?

— Плохо мои сны, профессор, — с виноватой улыбкой я развожу руками, — после нашей прошлой встречи мне ничего внятного не приснилось. Так, смутные видения.

— И о чем это говорит, как вы думаете? Не о том ли, что мы на правильном пути?

Я снова в кабинете профессора Маркуса Шульца. Сегодня он обещает расправиться с другим моим ярким сном. Сюрреалистическим сном о толпе на дороге.

Я по заданию профессора, как и прошлый раз, чувствую свои ноги, обувь на ногах и погружаюсь в транс.

Мы живем на даче, я и Кира. Почти все лето вдвоем. Да нам никто и не нужен, у нас полное взаимопонимание. Родителям ни к чему знать, что мы спим почти до обеда, играем в карты и ложимся за полночь. Никакого режима.

Дача наша не дача, а так, одно название. Маленький щитовой домик на одну комнатку с кухней. В комнатке старинный платяной шкаф и две наших кровати на панцирной сетке, да резное старинное кресло, в котором Кира читает в дождь французские романы. На кухне дровяная печь с плитой и обеденный стол. Печь нещадно дымит, когда Кирочка пытается ее растопить, поэтому обычно обед готовится на улице, на керосинке. Электричества-то у нас нет, обещают провести только когда-нибудь. Мне очень нравится смотреть, как Кира разжигает керосинку, как мерцает в слюдяном окошечке нервный огонь от фитиля, мне нравится запах, и даже косматый чад. Но больше всего мне нравится, когда Кира варит на керосинке варенье из клубники и сладкий ягодный запах смешивается с запахом керосина. В большом алюминиевом тазу творится форменная ягодная революция: сироп неспешно побулькивает, и клубничины, увлекаемые неведомой силой, грузно переворачиваются с боку на бок, уходят на дно, а другие, их замещая, всплывают на поверхность. Но самое привлекательное не это, самое привлекательное в варенье — пенки, которые, я точно знаю, достанутся мне на куске черного хлеба. Пенки нежно-розовые, зефирные, ложечкой снимаются с поверхности варева и складываются на блюдце. Я немытым пальцем залезаю в блюдце с пенками и с упоением облизываю то, что налипло на грязный палец. Если пенки на блюдце расшевелить, то на донышке показывается темный красно-коричневый сироп.