Лидия Ульянова - Здесь и сейчас

— Ну, святая троица, поднажали! Финиш близко!..

Когда я открыла глаза, то не сразу смогла понять, где нахожусь.

Никакой слякоти, никакой зимы. Я сижу в глубоком низком кресле, и ноги мои абсолютно свободны. На них нет никаких лыж, на них кроссовки моей любимой фирмы.

Напротив меня стоит немолодой мужчина и пристально, заинтересованно наблюдает. Это Маркус Шульц.

— Ну как? Что вы чувствуете, фрау Таня? Вам было неприятно происходящее?

Я чувствую усталость. Усталость и неопределенность собственного положения в пространстве и времени. Я только что была другим человеком и вот теперь снова начинаю быть собой.

Маркус Шульц поднял со стола небольшую черную коробочку и протянул мне:

— Возьмите, это диктофон. Я рекомендую вам еще раз послушать собственный рассказ. — Надо же, я даже не заметила, когда он его включил. — А в следующий раз принесете обратно.

Значит, будет и следующий раз? Значит, мы начинаем работу вместе? Неужели я наконец узнаю все тайны собственного существования? Наверно, так неправильно говорить. Ведь та девочка на лыжах — это не я. Но она чрезвычайно меня интересует.

— Фрау Таня, я должен на несколько дней уехать в Берлин, но вы не беспокойтесь. Я вернусь, и мы продолжим наши сеансы. Я вам сообщу, когда вернусь. Вы ведь не против? Уверяю вас, будут и приятные впечатления. И еще, после сеансов вы будете чувствовать усталость, может быть даже сильную. Я выделю вам гостевую комнату в моем доме, где вы сможете отдохнуть после сеанса. Или вы могли бы попросить кого-то привозить вас сюда и отвозить обратно домой, самой вам сразу после сеанса небезопасно садиться за руль. Сегодня был только маленький эпизод, и то вы утомлены.

— Да, хорошо, — согласилась я поспешно и рассеянно, мне хотелось поскорее остаться одной, осмыслить происходящее.

Профессору Шульцу, как видно, было не в диковину такое поведение пациентов: он не стал меня задерживать и проводил до двери.

Я возвращалась домой в Бремерхафен и не могла отделаться от мысли о той девочке. Она была близка мне, как никто другой. Казалось, даже Оливер, мой родной сын, не был мне порой так понятен. Я чувствовала ее, как никого прежде, как чувствовала себя. Отдавая отчет, что это все же не я сама, я сопереживала ей, жалела ее, тревожилась за нее.

Она была на несколько лет старше Оли, лет пятнадцати, и училась в школе. Учитель что-то говорил про ее брата и сестру, которые вроде бы учились с ней в одном классе. Получалось, что дети тройняшки, что ли? В моей голове, где-то далеко крутилось имя девочки, но я никак не могла ухватить его за ниточку, вытащить на поверхность. Какое-то простое и коротенькое имя. И фамилия Арихина.

Больше я пока не поняла ничего.

В Бремерхафене я поехала сразу в магазин, где Гюнтер не упустил случая с порога загрузить меня работой. Думать о девочке было некогда. Потом я готовила дома ужин, пыталась вникнуть в проблемы сына, рисовала вместе с ним какую-то карту для завтрашнего урока. Мысли мои то и дело возвращались в кабинет Маркуса Шульца, но я гнала их от себя. Для того чтобы прослушать запись на диктофоне, требовались спокойствие и одиночество.

Только когда Оливер улегся спать, я заварила чашку кофе, подобрала под себя ноги в «утиных» носках и приготовилась слушать.

Я слушала собственный рассказ снова и снова, снова и снова переживая вместе с девочкой унизительные минуты фиаско. Мне хотелось выдернуть девочку из собственного видения, прижать к себе, погладить по голове, но сделать это было немыслимо, невозможно. По щекам моим ручьем текли слезы.

— Мама, мамочка! Что случилось? У тебя что-то болит? Что-то с папой?

Оливер проснулся очень некстати.

— Нет, милый, все в порядке, — всхлипывая, попыталась успокоить я, — почему ты встал?

— В туалет. А у тебя свет горит. Нет, ты мне скажи, что случилось? — не собирался отставать сын. — Ты же никогда не плачешь, уж я-то знаю.

Он подошел сзади и крепко обнял меня тонкими тинейджерскими руками. От сына уютно пахло теплым, чистым телом. И печали мои сдались под его натиском, отступили на второй план. Здесь и сейчас. Здесь и сейчас.

Я неудобно изогнулась и обняла его в ответ. Он моментально прильнул ко мне, маленький и доверчивый, самый родной на свете.

Интересно, а какая мама у той девочки?

— Нет, ты мне скажи, — как заведенный, повторял над ухом Оли, — скажи мне, что случилось? Ты боишься ложиться спать?

— Нет-нет, я сейчас лягу. Все в порядке.

Маленький проныра разглядел диктофон на столе:

— Это диктофон, мама, я знаю. Ты привезла его сегодня от доктора. Ты поэтому плачешь? Из-за доктора?

— Не знаю, сынок, — призналась я. — Все сложно… Но я скоро все пойму и расскажу тебе, обещаю. А сейчас пойдем спать.

Сегодня мне впервые за долгое время хотелось поскорее заснуть. Заснуть, чтобы, возможно, побольше узнать о девочке, которой я была когда-то.

Шли дни, а Маркус Шульц не давал о себе знать. Я ждала. Не объявился он и через неделю. Я ждала.

Может быть, он передумал? Может быть, я совершила ошибку, когда не предложила ему оплату? Но ведь Клаус Амелунг говорил, что это будет бесплатно для меня? Я дважды хотела сама написать профессору на электронную почту, но так и не решилась: он же сказал, что пригласит меня. И не приглашал.

Это было удивительно, но и сны меня не тревожили больше. Так, нечто невнятное, не поддающееся запоминанию. А может быть, так и нужно? Я добилась своего: после сеанса гипноза я избавилась от мучительных снов, что еще нужно? Живи, Таня, и радуйся! Тогда отчего меня так гложет неизвестность? Отчего не дает покоя та незнакомая девочка? Должно быть, это неправильно, ведь, по большому счету, она — не я. Не я. Существуют только здесь и сейчас. Возможно, стоило проконсультироваться с моим прежним психоаналитиком, но, честно говоря, было банально жалко денег. Попробую разобраться сама.

В один из мрачных сентябрьских будней мы с Эрикой шли по набережной в сторону «Колумбуса». Шли и болтали о своем, женском: о мелких неурядицах, выросших счетах, распродажах, когда перед собой я внезапно увидела Клауса Амелунга. В одиночестве он двигался нам навстречу. Я обрадовалась его появлению просто так, безо всякого повода. И по поводу тоже: я могла узнать у него что-нибудь про Маркуса Шульца. Нацепив на лицо самую радушную из своих улыбок, я приготовилась сказать Эрике, что немного задержусь, но доктор Амелунг всего лишь равнодушно мазнул по мне взглядом, вежливо поздоровался в ответ на мое приветствие и прошел мимо. Мне показалось, что он даже сердит на меня. Господи, не иначе все-таки дело в том, что я не заплатила профессору за сеанс! Похоже, я неправильно поняла доктора Амелунга. Должно быть, речь шла не о полностью бесплатных сеансах, а только о значительной скидке. Получалось, Клаус Амелунг нашел для меня редкого специалиста, договорился, а я не захотела платить. Как тут не быть сердитым. Глупая радушная улыбка абсолютно некстати прилипла к моему лицу, я так и стояла, улыбаясь.