Лидия Ульянова - Здесь и сейчас

— Ну-ну, всех покоришь. Тебе что, в самом деле кажется, что так лучше?

А мне кажется! Мне кажется, что результат стоит затраченных усилий: сегодня я наконец-то буду по-настоящему отличаться от сестры.

Мы трое внутри абсолютно разные. Мы любим разные игры, нам нравятся разные книги и герои, у нас разные пристрастия и интересы.

Любомир предпочитает футбол и велосипед, машинки и пистолет с пистонами, он берет в библиотеке книжки про войнушку и приключения, его руки круглый год в царапинах и заусеницах, а колени в ссадинах и синяках. Я ему завидую: он — настоящий мальчишка, как говорит Кира, типичный представитель своего поколения.

Надька у нас красавица и заводила. Она обожает рассматривать во взрослых журналах фотографии разных артисток и вырезать цветных красоток с коробок от маминых чулок. Вырезанных длинноногих, идеальных девушек она бережно складывает в коробку от зефира, где хранятся у нее фотографии артистов советского кино и обрезки кружев для кукол. У нее есть еще одна коробка, большая, с тряпочками для кукольных платьев, блестящими пуговицами и нитками мулине, и залезать в свои коробки она не позволяет никому. Я завидую Надьке с ее коробками.

Я же аморфна и безлика, неуспешна в спортивных играх и неудачна в модах и кукольном шитье. Мои увлечения ограничиваются узким кругом тихих игр вроде подкидного дурака на интерес, бессмысленного лото с пузатыми бочонками да шашек. Папа смеется, утверждая, что я способна самую азартную игру превратить в тихие посиделки, мама печально вздыхает, глядя на меня, сомневаясь в моей исконной принадлежности к семье, Кирочка же единственная, кто не прочь составить мне компанию в «тихих играх».

Каждый год Кира упрямо берет четыре абонемента в Большой зал Филармонии — себе и детям, на взрослых в плане эстетического воспитания она давно махнула рукой. «Берет» — не вполне правильное слово, Кира их достает с боем и по великому блату, через двоюродную сестру билетерши, которой достается кусок новой, отличной клеенки, что делает на экспорт мамина фабрика. Это специальные детские абонементы, концерты по ним играют истинно классические и легкие, музыка великолепная. Я каждый раз иду в Филармонию с восторгом и благоговением. Любашик идет, чтобы не расстраивать Киру, а Надька потому, что после Филармонии полагается мороженое в «Лягушатнике» на Невском, старинной мороженице для взрослых, почти ресторане со строгими официантками в белых фартуках, круглыми массивными столами под стеклянными столешницами и газировкой в пузатых сифонах.

После мороженицы я часто простужаюсь, но я люблю болеть, особенно если не очень сильно. Например, когда можно целую неделю не ходить в школу, а оставаться дома вдвоем с Кирой. Не то чтобы я ненавижу школу, нет, просто безумно нравится, когда в квартире тихо и пусто, никто шумит, не ругается, не бьет мячом в стену, не дерется. Кирочка тихонько готовит на кухне обед или читает книгу, а я предоставлена сама себе. Целых полдня, пока не вернутся со школы брат с сестрой. Какое блаженство! Меня ничуть не угнетает невозможность выйти на улицу, где, по словам Надьки и Любаши, и есть настоящая жизнь.

Я поудобнее устраиваюсь на диване в гостиной, Кира накрывает меня одеялом и включает телевизор. В телевизоре целых две программы, и я периодически совершаю несанкционированные вылазки из-под одеяла, чтобы пощелкать круглым колесиком, переключая каналы.

Хорошо болеть с самого утра, когда по телевизору показывают фильмы и спектакли, пускай и взрослые. А ближе к обеду начинаются только учебные передачи, которые я тоже смотрю на безрыбье. «Испанский язык для студентов первого курса» или «Обществоведение для десятого класса» еще ничего, можно смотреть, а «Высшая математика» и «Начала анализа» не даются мне, хоть тресни. Тогда я выключаю телевизор и берусь за книгу. Книги — мои настоящие друзья, самые верные, в них я могу вместе с героями переживать одну жизнь за другой. Я лечу на Луну вместе с коротышками из Цветочного города, осваиваю простые будни волшебника вместе с Чао, сражаюсь в отряде Васька Трубачева.

Следующая картина: мы втроем возвращаемся из школы. Это редкий случай, когда мы идем все вместе, потому что каждого из нас раздражает, что взрослые при виде нашей троицы традиционно умиляются нашей похожести и отпускают шуточки вроде: «Ах, как вас мама дома не путает?» или «У вашего папы три ремня или один на всех?» Любомир бесится, что его сравнивают с девчонками, Надюшка недоумевает, отчего ее, такую прекрасную принцессу, ставят вровень с нами, простыми смертными. А я? Мне как-то все равно, моя жизнь не здесь, она в книгах, среди саванн и прерий, лесов и морских просторов.

Мы, подволакивая ноги, ни шатко ни валко двигаемся в сторону дома, оттягивая торжественный момент встречи с родителями, ведь у каждого из нас сегодня в дневнике красуется по жирному красному замечанию. Такой уж урожайный день. У Любашки за драку, у Надьки за разговоры в столовой, а у меня самое позорное замечание: «Нет трусов!» — написанное учителем физкультуры. За это «Нет трусов» меня уже обсмеяли все, кто мог, а я всего лишь взяла на урок вместо коротких спортивных трусиков длинные тренировки, чтобы не светиться белесыми ляжками, не касаться голой кожей бедра грязного, шершавого «козла».

Вот если бы у меня было за разговоры, у Любашки за трусы, а у Надьки за драку — тогда да! А так что, ничего нового, меня обвинят в несобранности, Любомиру напомнят, что драться нужно только за правое дело, а Надьке мама скажет, чтобы поменьше болтала.

Мы идем через сквер, печально помахивая на ходу зелеными портфелями различной степени потертости: мой средний, между обкатанным с ледяной горки Любиным и чистеньким Надюшкиным. И дело не в том, что Надька такая уж аккуратистка, просто недавно мы с ней провели выгодный обмен: мой портфель на ее, а в придачу я получила «Урфин Джюса» почитать.

Я первая вижу ее, она привязана к скамейке куском обыкновенной бельевой веревки. Она дрожит от холода, безучастная ко всему происходящему, а в глубине темных, бездонно печальных глаз застыли испуг и полная безнадежность. Маленькая дворняжка. С утра шел дождь, а днем подморозило, и мокрую недлинную шерсть потихоньку начало прихватывать тонкой корочкой льда.

— Собачка! — первой восклицает Надька.

— Ух ты, ничья, что ли? — вторит ей Любомир.

И только я молчу, переполненная жалостью и сочувствием. Я смело подхожу ближе, присаживаюсь на корточки и осторожно глажу ледяную, дрожащую голову. Собака, не поворачивая морды, только поводит бусинами глаз, благодарная за сочувствие. Ее бы покормить, но у нас ничего нет, даже хлеба, а выданные нам утром три конфеты мы давно съели.