Лидия Ульянова - Здесь и сейчас

Продолжая оглаживать щупленькое тельце, я чувствую, что появился призрачный шанс реализовать давнюю мечту о собаке. Да я бы и на котенка согласилась или на морскую свинку, но собака — моя самая заветная мечта, за собаку я что хочешь сделаю.

— А давайте возьмем ее домой, — с воодушевлением бросаю назад, за спину, не в силах оторвать холодеющую руку от мокрой шерсти.

— Не, она, наверно, блохастая, — с сомнением возражает Надька, — да и мама не разрешит.

Напоминание о маме включает в моей голове желтый сигнал светофора. Пока еще желтый, я не теряю надежды.

— Но она ведь такая бедняжечка, у нее нет дома. Она замерзнет, заболеет и умрет. Как вы не понимаете!

Мой голос срывается и дрожит. Собака поворачивается и тихонько лижет мне руку, хочет успокоить. Язык у нее удивительно горячий и приятно шершавый.

— Мы понимаем, Верка, — примирительно отвечает Любасик, — но и ты пойми. Сегодня суббота, предки дома. Если бы в другой день, когда одна Кириетта, а так точно выгонят. И нас вместе с ней, а я есть хочу.

— И она хочет, она, может быть, даже больше, чем ты, хочет! Может быть, она никогда в жизни котлету не пробовала!

Мой призыв к милосердию пропадает втуне, тогда я принимаюсь давить на другие чувства:

— Ты посмотри, это же почти овчарка, чистокровная! В крайнем случае, лайка. Если ее выдрессировать, то она знаешь какая умная будет, как в кино. И тебя с ней в армию сразу на границу возьмут. Вы будете нарушителей ловить, и она тебя спасет. Как Джульбарс или как Мухтар. Надюшечка, а ты будешь с ней идти по улице, а она твой портфель в зубах понесет…

— Вот еще, и всю ручку обслюнявит. — Надька всегда мне возражает, Кира называет нас непримиримыми противоречиями.

— И пусть! Зато все мальчишки захотят с тобой познакомиться, даже старшие.

Это железный аргумент. Да и Любасик призадумался: кому же не хочется в пограничные войска.

— А что? — первой сдается Надька. — У нас что, собаки быть не может? У всех есть собаки, а у нас почему нет?

— Не у всех, а у некоторых, — поправляет Любомир, наш миротворец. — Мы, давайте, очень попросим, очень-очень. Все вместе. Вдруг разрешат?

— А если не разрешат, то мы ее накормим и в хорошие руки отдадим, да? — старательно подливаю я масла в огонь. — Ее нельзя здесь оставлять.

Мы отвязываем псинку и забираем с собой. Каждому из нас хочется самолично вести ее на веревочке, свою собственную, настоящую собаку, но побеждает, разумеется, Надька. Однако под самой дверью Надька трусит и щедро отдает ценное приобретение мне.

Трое в подъезде, не считая собаки, мы стоим под пухлой дверью, обитой для тепла специальной маминой клеенкой поверх поролона, не решаясь позвонить. Мы мнемся до тех пор, пока с улицы не доносится зычный голос соседки выше этажом: в присутствии зрителей мама, знамо дело, выгонит нас, надо спешить. Любомир звонит, а я на всякий пожарный подхватываю собаку на руки и прячусь за спинами. Она оказывается очень тяжелой и горячо, щекотно, дышит мне в голую шею, в узкую щель между шарфом и шапкой.

Может быть, дверь откроет Кира? Тогда повезет, и мы сможем проникнуть в квартиру, а если мама…

Нам везет. Кирочка в присыпанном мукой фартуке, с плохо вытертыми мучными руками сразу же сторонится, пошире распахивая дверь, запуская всю нашу троицу в маленькую прихожую. Я со своей ношей старательно держусь за спинами, ухватив за хвост шальную мысль: «А вдруг не заметят!» Мы ведем себя неестественно, топчемся, оставляя на полу разводы грязи, подозрительно кучкуемся в дверях. Кира смотрит на нас с интересом и ожиданием, силясь понять причину такого поведения.

И здесь появляется мама.

— Привет, двоечники! — У мамы хорошее настроение, она весела и смешлива. — Долго будем стоять, холод с лестницы гнать?

В своем веселье мама излишне громогласна, и собака у меня на руках начинает возиться так, что скатывается на пол и осторожно рычит. Осторожно, но мама с Кирой слышат. Кира, ахая, всплескивает руками, и легкое облачко мучной пыли повисает в воздухе. Мама более красноречива:

— Та-а-ак, значит, — грозно тянет наша родительница, — привели, значит?

Мы поджимаем уши так же, как сжавшаяся у ног собачонка. И ей, и нам понятно, что грозы не миновать. А гроза в нашем доме может быть такой, что нас сейчас смоет волной прямехонько к подъезду.

— Вы чем думали, когда ее сюда вели? — Мама гневно указывает тонким перстом в собаку. — Вы нас с папой спросили?

Никто из нас не решается заговорить первым, взять огонь на себя. Ведь у каждого в портфеле еще и лежит дневник. Дрался с одноклассником. Разговаривала в столовой. Нет трусов.

— Что вы застыли, как идолы острова Пасхи? — Маме, надо думать, неинтересно ругаться одной, ей нужны наши ответ и участие. — Я кого спрашиваю?

Надька и Любомир кидают на меня косые взгляды, призывая к ответу, инициатива ведь была моя. Я собираюсь с духом и начинаю тарахтеть:

— Мамочка! Родненькая мамулечка! Мы ее только покормим, да? Только-только покормим, и все. Мамочка, мы ей хозяина найдем! Посмотри, какая она бедненькая вся, нестча… несчастненькая. У нее мамы нет и папы нет. У нее даже бабушки нет. Она кушать хочет, а мы все конфеты утром съели. Мамочка!

Должно быть, я чрезвычайно убедительна, потому что мама, давясь смехом, замолкает и наклоняется над собакой. Собачка, не в силах угадать, что последует дальше — вышвырнут за шкирку сейчас или позже, — юрко пролезает между маминых ног и прошмыгивает в комнату. В комнате папа смотрит хоккей. Он так заинтересован происходящим на экране — наша пятерка в упорной борьбе за шайбу теснит шведов, — что не слышит и не видит ничего вокруг, не в курсе событий.

Наша гостья, цокая когтями по паркету, споро пробегает через всю комнату и усаживается возле папиных ног, надеясь хоть здесь найти защиту. Она сидит и смотрит на папу влюбленными глазами, с обожанием смотрит. А папа смотрит хоккей. И в этот момент наши забивают гол! Папа подпрыгивает, торпедой выскакивая из кресла, возводит руки к потолку и принимается вопить:

— Гол! Го-о-о-ол!!!

Собака воспринимает папины вопли как руководство к действию и принимается громко, радостно вторить:

«Гав! Гав-гав! Гав-гав-гав!!!»

Тут уж даже папа обращает на нее внимание.

— Ты чья? — заинтересованно спрашивает он и треплет услужливо подставленную голову. — Молодец, болеть умеешь. Так чья ты?

— Твои дети, Коля, решили, что она наша, — ехидно сообщает мама.

Папа только молча трясет головой, пытаясь усадить на место взлетевшие в изумлении брови, на всякий случай гладить перестает.

— Папа, мы только покормить ее хотели, — мне кажется, что вру я ловко.

— Покормить? — уточняет мама. — Ладно. Кира напекла пирожков с вареньем, так мы ей сейчас ваши пирожки и скормим. Согласны?