Лидия Ульянова - Здесь и сейчас

— Это где-то в другом месте, может быть, и берут за спортивные заслуги, а у нас берут за благонадежность. Ты сама говоришь, что у вас на фабрике есть возможность на Ближний Восток поехать по контракту, производство налаживать. Вот и поезжай туда с мужем, раз так хочется мир посмотреть. Заодно денег заработаете, а в Канаде этой только тратить будешь. Надеюсь, ты на фабрике не кричишь, что у тебя родственники за границей имеются?

— Нет, что вы!

— Вот и правильно. Тем более что, по большому счету, у тебя и родственников-то никаких там нет. Тетки, к твоему сведению, юридически родней не считаются, так что никому не говори и живи спокойно. А если не хочешь спокойно, то поезжай… Хм, член партии!

— Будь она неладна!

Так Марина Львовна впервые в жизни нелицеприятно отозвалась о КПСС.

И Марина сдалась. Спрятала приглашение подальше — в белье, под пододеяльники, и распрощалась с мыслью о Канаде. Тетушка Нина причины такого Марининого решения понять не могла, подумала, что слишком дорого для Марины, и предложила оплатить билет на самолет, но Марина и тут отказалась. А настоящей причины объяснить не могла, стыдилась. Тетя Нина обиделась и даже не прислала Марине поздравления к Рождеству. Марина же словно еще больше замкнулась в себе, отстранилась от домашних. Записалась на лекции в Эрмитаж, домой приходила позже обычного, чаще подолгу гуляла с собакой Лаской и безо всякой причины угощала собаку колбасой. Откуда-то приносила странные книги — полуслепые экземпляры машинописного текста, переплетенные в коленкор, — и читала, отгородившись ото всех очками. Верка подглядывала в названия, но названия и авторы ничего не говорили ей, девочке очень начитанной. «Собачье сердце», «Повесть непогашенной луны», «Доктор Живаго». Булгаков, Пильняк, Пастернак.

— Скажите, Таня, — обратился ко мне профессор Шульц после сеанса, — как вы сами оцениваете плодотворность наших сеансов?

Странное дело, этого вопроса он мне прежде не задавал. Я насторожилась. Означает ли он, что наше совместное творчество подошло к концу? Или профессор преследует другие, неведомые мне научные цели?

— Так как сны перестали меня мучить уже достаточно давно, вас, должно быть, интересует, что полезного я нахожу для себя в теперешней работе? — Я задумалась. — При нашей первой встрече вы сказали, что изучение прошлых жизней помогает нам лучше понять собственные настоящие проблемы. Так вот, теперь мне кажется, что я стала лучше понимать своего сына и свое отношение к материнству. Возможно, в прошлой жизни мне не хватало родительской любви, и я инстинктивно постаралась сделать все, чтобы у Оливера не было такого ощущения. Поверьте, я не виню Марину, ее жизнь не была легкой. Она сама была обделена любовью, в том числе материнской, она просто не научилась любить по-настоящему, делала это так, как умела. Я наблюдаю за их жизнью будто с двух разных позиций: как Вера и как Марина. Я чувствую Веру и понимаю Марину. Там, во время сеансов, в той жизни я — Вера, которая сердится на мать, не понимает сути происходящего, хочет внимания и нежности. А здесь, когда прослушиваю диктофонную запись, я на стороне Марины, которая отвечает за свою семью. И теперь я все чаще задумываюсь над тем, не переусердствовала ли я в собственной любви к ребенку? Ведь в моей настоящей жизни отсутствуют другие чувства, кроме любви к сыну. Где грань между разумной и неразумной опекой? Наступит время, когда он вырастет и уйдет, а с чем останусь я? Мне бы ужасно не хотелось на старости лет бросаться обвинениями вроде «Я тебе всю жизнь отдала, а ты даже не ценишь». Это неправильно, как вы находите?

Профессор Шульц выслушал меня с видимым интересом и удовлетворением.

— Вы умная женщина, Таня, — спокойно заметил он, оставив без внимания мой вопрос. — Я очень рад, что вы думаете о своей жизни в контексте связи с прошлым. Так и продолжайте.

Маленькие детки — маленькие бедки, а большие дети…

Марина не могла точно назвать тот день, когда ее дети выросли. Они каждый день были рядом — смеялись и плакали, дрались и мирились, сдирали в кровь коленки, читали, рисовали, шкодили. И вдруг в один прекрасный день они закончили школу.

Марина, сидящая вместе с постаревшей Кирой среди растроганных родителей, сквозь пелену, застилающую глаза, смотрела на нестройное двурядье внезапно оперившихся выпускников и, словно затрепанную книгу, пролистывала в голове яркие моменты прошлого. По всей вероятности, свою книгу листала и Кира — слезы из глаз лились ручьем, она не успевала промакивать их батистовым платком с ручной вышивкой на уголке.

Сколько в Кириной учительской жизни было школьных выпускных, она всю общеобразовательную кухню наизусть знала, все подводные камни видела. Но только не в этот раз. В этот раз она лишь утирала слезы и чувствовала, что ее последние птенчики подросли, того и гляди выпорхнут из гнезда. Верушка и Надюшка в крахмальных белых фартуках, с белыми бантами, молоденькие и хорошенькие Кире напоминали пирожные «безе» из магазина «Север». Кира с утра даже выступила парламентарием, пошла на поклон к Марине, чтобы та разрешила девчонкам реснички подкрасить. Любомир с мягкой, пробивающейся порослью на лице, с подобием усиков под носом казался Кире прямо-таки былинным богатырем Добрыней Никитичем. И именно ему, что на взгляд Марины с Кирой было очевидным и закономерным, досталась честь нести на плечах пугливую первоклассницу, прилежно размахивающую над головой блестящим медным звонком с атласным бантом.

Дети прибежали домой — как всегда, шумной гурьбой, — с завидным аппетитом поели, переоделись в нарядное — девочкам сшили у хорошей портнихи платья из американского шелка, Любомиру еще зимой купили в Белоруссии темный немецкий костюм на сданного в потребсоюз поросенка — и снова убежали, отмечать последний звонок под бдительным оком родительского комитета.

Марина с Кирой на кухне порезали на кусочки кремовую «Сказку», заварили чайку и тоже принялись отмечать. Но их праздник был не так весел. Впереди предстояло нелегкое лето, когда всех троих отпрысков нужно было определить на дальнейшую учебу.

К Марининому удивлению, наиболее удачно в плане высшего образования складывалось у Любомира. Мальчик делал успехи в спорте, показывал очень хорошие результаты, и тренер гарантировал зачисление в вуз — только знай тренируйся, не отвлекайся на всякую ерунду вроде экзаменов: и так не в интернате живет, а дома, столько времени теряет на дорогу до спортивной базы. Школу Любомир закончил каким-то чудом, в десятом классе на уроках практически не показывался, занимался через пень-колоду, в метро учебники читал. Тем не менее институт Лесгафта был у Любашика в кармане.