Лидия Ульянова - Здесь и сейчас

Она внезапно коротко рассмеялась, вставая, и этот негромкий механический смех неприятно резанул мои уши.

— Но почему же этого не сделала ты? Ты же мечтала, ты для этого стала Верой?..

— Ты имеешь в виду Уолтера? Ну, для меня накрылся медным тазом наш завидный жених. Забыла, я же, в отличие от тебя, по-английски еле-еле два слова могла связать? Как раз Уолтер представлял для меня реальную опасность.

— Ох, и как же ты выкрутилась?

— Пришлось сослаться на душевное потрясение, сильный стресс, вызванный смертью сестры и семейными проблемами, невозможность оставить маму одну. Я с ним даже по телефону отказалась разговаривать, мама сама с ним объяснялась, передала мой отказ, просила не приезжать. Я, кстати, и с музыкой разделалась раз и навсегда тем же способом — сказала, что не могу себя заставить сесть за пианино, даже инструмент продала. — Надя внезапно оживилась, словно припомнила что-то особенное. — Да, кстати, тебе же тогда звонил Давид, просил встретиться и поговорить. Думаю, он хотел вернуть ваши отношения.

Мне казалось, что я полностью владею собой, что я, наконец, заставила себя отделиться от Веры, научилась смотреть со стороны. Но известие о Давиде, о том, что он не бросил тогда меня — или Веру? — наполнило радостью сердце. Словно с моей нынешней, настоящей души упал массивный груз, словно я — именно теперешняя я! — прочувствовала внезапно собственную женскую неотразимость.

— Представляешь, он просит прощения, уговаривает приехать, а я банально посылаю его к черту. — Мне показалось, что это какое-то нездоровое оживление. — Я, влюбленная в твоего Давидика как кошка, готовая от ревности выцарапать тебе глаза, спокойно так высылаю его подальше и кладу трубку. Он ведь художник, он бы моментально заметил подмену. А по телефону, удивительное дело, не заметил, голос твой от моего не отличил. Должно быть, для этого нужно было быть композитором, да?

Вот так. Хотела получить все, все и потеряла. Ради чего же тогда было огород городить, чужую жизнь на себя примерять?

— Хочешь спросить, зачем я выдала себя за Веру? — Надя прочитала молчаливый вопрос по моему лицу. — Тогда мне казалось, что так будет для меня лучше…

Невнятное объяснение. Неужели мне придется им довольствоваться?

Надежда взяла чашечку тонкого фарфора, сделала маленький глоток и поморщилась — что может быть хуже остывшего кофе? Она встала, неспешно прошла к окну вдоль книжных шкафов, по дороге бережно касаясь пальцами стекол, хранивших старые подписные издания так же надежно, как и она хранила семейные тайны. Она отодвинула занавеску, выглянула на улицу — там не обнаружилось ничего интересного. Или она просто собиралась с духом? Моей прежней сестре Надьке никогда не требовалось время, чтобы собраться с духом, она ныряла в жизнь, словно в омут.

— Я тогда попала в очень неприятную историю. — Надо думать, она решилась на разговор, потому что обернулась от окна ко мне. — Ты наверняка ничего не слышала о Михаиле Монастырском? Ну да, откуда тебе в своей Германии. Да это и неважно, тогда он был просто Моней. Моня сколотил команду, и мы занимались тем, что подделывали Фаберже. То есть мы не делали копий с авторских работ, нет, мы делали собственные и выдавали их за неизвестные произведения знаменитого ювелирного дома. Я, например, рисовала и лепила из воска. Моня доставал дореволюционное золото, серебро и камни — они ведь отличались от современных. Знаешь, замечательные были работы, мне за них до сих пор не стыдно. Мы их клеймили настоящими клеймами, которые тоже где-то раздобыл Моня, и сбывали за очень солидные деньги. Я была у них бессловесной пигалицей, но и мне хорошо платили, так что про других говорить? Нашего Фаберже, представляешь, даже музеи покупали, мы все экспертизы на ура проходили. Но и на нас, умных, нашелся еще больший умник. Один раз на таможне какой-то вундеркинд заметил, что изделие наше выдается за работу мастера Перхина, который в России работал, а клеймо стоит такое, какие только в Польше ставили. Представляешь, таможенник все научные экспертизы переплюнул! И пошло-поехало. Завели уголовное дело. Моня, чтобы малой кровью отделаться, должен был кого-то из своих сдать, ну я была первой в списке, как самая молодая и дурная. Вот тут я и испугалась по-настоящему.

— Но это же в самом деле противозаконно, — возразила я.

— Да какая разница! Это меня мало интересовало. Поперву элементарно хотелось денег, чтобы не считать копейки, как то постоянно в семье происходило. А потом денег стало достаточно, а потом их стало даже много. Так много, что невозможно было никому признаться — откуда у восемнадцатилетней необразованной девчонки такие заработки? Даже дома не могла похвастаться, Кира и так подозревала, что я занимаюсь чем-то нехорошим. А после, когда закрутилось уголовное дело, мне нестерпима была мысль, что я окажусь за решеткой. Повторяю, мы же все дома думали, что наша мама никогда не простит, если с нами что-то подобное случится, отречется раз и навсегда. Как мне тогда страшно было! Еще бы, позор семьи. Я же не знала, что она в трудную минуту все возможное для собственного ребенка сделает. Как для Любомира сделала, несмотря на то что он ее родную дочь застрелил. Я подумала, что Вере уже все равно, а я еще для себя могу что-то поправить.

— Но это ведь ужасно!

— Конечно, ужасно. — Надежда по-своему поняла мои слова. — Думаешь, просто было перестроиться? Это мне только казалось, что все будет легко, и никто ничего не заметит. Я почти все заработанные у Мони деньги потратила на то, чтобы превратиться в тебя.

Мне показалось, что в эту минуту Надя пыталась обвинить в чем-то Веру. В моем лице обвинить. И я снова увидела в исповедующейся передо мной чужой женщине ту, прежнюю, настоящую Надьку.

— Я на одних чертовых преподавателей сколько спустила! Мне же нужны были самые лучшие, меня время поджимало. Английский, чтобы уметь говорить, как Вера. Всякие другие, чтобы в этом чертовом ветеринарном институте учиться, в который ты поступила. Я этот твой кошко-собачий институт поначалу ненавидела, по ночам в подушку ревела, а потом ничего, привыкла. Даже заставила себя полюбить. Видишь, теперь я зато классный специалист, ко мне со всего города на прием едут. «Ох, Верочка Николаевна, только вы нам можете помочь!» И бизнес с нуля подняла одна, никто не помогал.

Она невесело усмехнулась. Да, совершенно точно, о другом она мечтала в юности.

— А помнишь, как мама резала хлеб? — внезапно обратилась она ко мне с вопросом. Вероятно, просто хотела разрядить напряжение.

Это было такое милое детское воспоминание, что я ответила ей легкой, понимающей улыбкой:

— Конечно! Мы еще всегда смеялись над ней за эту привычку.