Лидия Ульянова - Здесь и сейчас

Вот оно, то, для чего я здесь. Вот оно, время «Ч».

— Я хочу знать, почему вы стали Верой? — Мой голос дрогнул в унисон с ее рукой.

— Знаешь, говори мне «ты», — вместо ответа попросила Надя. — Раз уж так сложилось, что когда-то мы были сестрами, мне неудобно, когда ты «выкаешь».

Мне тоже было неудобно — неудобно обращаться как к ровеснице к незнакомой женщине, годящейся мне в матери. Но на что не пойдешь ради тайны?

— Я хочу знать, почему ты стала Верой, — прилежно повторила я.

— А ты как думаешь? У тебя же должна быть собственная версия? — Она пристально разглядывала меня с улыбкой Джоконды. Казалось, она не собирается отвечать. Так, играет, рассматривая меня сквозь янтарную призму коньяка в бокале.

И в этой едкой иронии, в том, как она с упоением препарирует меня, я тоже узнала настоящую Надю.

— Да, есть. Только ты поправь, если я ошибусь. Мне кажется, что ты просто воспользовалась ситуацией, когда Любомир выстрелил в Веру. Тебе слишком хотелось уехать из страны, тебе хотелось жить в благополучной Канаде, а с Вериной смертью это стало много труднее. Только не понимаю, почему ты все-таки оказалась здесь? Не сложилось с Уолтером?

Она усмехнулась, склонив набок голову:

— Молодец, хорошая сказка…

Зазвонил телефон, отвлекая от разговора. Надя поглядела на дисплей, определяя звонившего, и поморщилась.

— Легок на помине, — с неприязнью заметила она. — Хочешь послушать?

Она включила громкую связь и ответила на звонок.

— Ну что, лахудра, скажешь? Надуть вздумала, сестренка? — Я узнала дребезжащий голос со скандальными нотками, который уже имела счастье слышать утром. — Думаешь, управы на тебя не найдется?

— Что ты хочешь? — ровно и спокойно, будто работник социальной службы, поинтересовалась Надежда.

— Что ты хочешь? — передразнил противный старикашка. — Что ты хочешь? А то не знаешь. Мне сказали, что деваха какая-то сегодня меня искала, из Канады приехала, родственница. Меня не дождалась и к тебе поехала. Что, все прикарманить решила?

— Что я решила прикарманить? — Надо отдать должное, терпению ее можно было позавидовать.

— Как что? Бабки канадские завсегда чемоданами подарки везли, да еще и доллары давали. Зашухарить решила? Так не выйдет, я все узнал. Так что давай делись.

— А нечего делить, Любомир. Ты вон бабок вспомнил, а они, покойницы, сколько уж лет как в могилах лежат. Ошибка это, никто ниоткуда не приехал. Ко мне приходила женщина, но она из Германии и по делу, так что спи спокойно, делить нечего.

Вздорный Любомир не поверил, требовал денег, пытался скандалить, но Надежда твердо завершила разговор. Положила телефон и вопросительно взглянула на меня.

— Прости, пожалуйста, я не хотела ставить тебя в неудобное положение…

— Не бери в голову, это его обычное поведение. Звонит, кричит, денег требует. Я помногу не даю, все равно пропьет.

— Но ты же не обязана ему давать, он сам еще мог бы работать…

— Я обязана, — тихо, но уверенно перебила Надя. — Я тоже виновата в том, что у него не сложилась жизнь. Он же совсем один, никому не нужен. Три раза в тюрьме сидел, семьей не обзавелся. Были раньше какие-то женщины, тоже пропойцы, да сбежали. А последний раз на свободу вышел, так совсем один живет.

Она о чем-то задумалась, что-то вспомнила:

— Ты знаешь, я тогда думала, что мама после случившегося его из жизни вычеркнет, заставит себя забыть. Мы же всегда считали, что мама должна нами гордиться. А мама единственная, кто его не бросил. Она даже в Египет не вернулась и осталась здесь. Папа вернулся — у него там хорошая должность была, а мама осталась. Все время, что Любомир сидел, передачи возила, на свидания ездила. Никогда ни словом его не упрекнула, ни разу не напомнила, что он сделал. На фабрику ее обратно не взяли на прежнюю должность, потому что она контракт с Египтом разорвала, так она устроилась на работу в химчистку. Там был график работы довольно свободный, а ей нужно было время, чтобы к сыну ездить. Ты себе не представляешь, сколько она часов в очередях провела, чтобы передачи передавать. Мне казалось, что она и про меня забыла совсем, жила только передачами и свиданиями. Да еще на кладбище часто ходила.

— Неужели мама не заметила подмены? Неужели не увидела, что ты не Вера?

Надежда пожала плечами:

— Не знаю, иногда мне казалось, что она все видит, но молчит. Сначала, наверно, в самом деле не замечала — столько всего сразу навалилось. Похороны Нади, да еще сын в тюрьме и Кира в больнице. У Киры, когда узнала, сердце не выдержало, ее на следующий день с инфарктом в больницу увезли, а через две недели мы и ее хоронили. Страшно вспомнить, что у нас дома тогда было. Мама с папой ведь только через два дня прилетели, я им даже позвонить боялась, не знала, как сказать. Представляешь, я их одна встречаю в аэропорту, жду и слова придумываю. А слов никаких не понадобилось, мама, когда меня увидела, сразу поняла, что беда случилась. Да и я зареванная, с распухшим лицом, ноги подкашиваются — разве разберешь толком, кто из дочерей перед тобой? А потом…

Она замолчала, ушла в себя, как в раковину.

— А как умерла Марина? — спросила я, запнувшись на имени. Хотела сначала назвать ее мамой, но почувствовала, что не могу. Не имею права. Ведь моей матерью была совершенно другая женщина, и, отчего она умерла, мне ли не знать.

— Мама? — то ли уточнила, то ли поправила меня Надежда. — Она ездила на свидание в тюрьму и на обратном пути попала под машину. Это было перед самым Любкиным освобождением. Должно быть, была сильно расстроена, задумалась и шагнула на проезжую часть вне перехода. Водитель самосвала не успел затормозить.

— А Николай, ее муж? Где сейчас ваш отец, тоже умер?

Я снова не сказала «наш отец». Ваш.

— О, у него, я надеюсь, все хорошо, — грустно усмехнулась Надя. — Вернувшись в Египет, он нашел там дамочку из русских сотрудниц и по возвращении в Советский Союз прямо к ней переехал. Дамочка из русских при ближайшем рассмотрении оказалась из еврейских, и, когда мама погибла, наш вдовец официально оформил отношения, вместе с женой отправился на ПМЖ в Америку. Тогда как раз выпускали. Видишь, хоть кто-то в нашей семье сумел приобщиться к великой американской мечте.

Она снова покрутила тонкими пальцами пузатый бокал, поболтала содержимое, задумчиво наблюдая за плеском коньяка. В ее голосе отсутствовали какие бы то ни было интонации, никакой эмоциональной окраски, голая констатация. Она встала, подбросила дров в камин, кочергой поворошила угли.

— Странная штука жизнь, да? — заметила, сидя на корточках, спиной ко мне. — Именно папа, который всегда горой стоял за нашу родину, взял и соскочил. Он сначала звонил мне часто, потом реже, а теперь совсем редко.