Юля Пилипенко - Голубь с зеленым горошком

— Простите, так что вы говорили о «Bedlam»?

Бутылка «Chablis» в ведерке со льдом появилась на столе так же быстро, как и исчезла прямоугольная табличка. Паштет и сырное плато тоже не заставили себя долго ждать.

— Мадемуазель, я устал кричать на весь ресторан. Не имею ничего против хорошей музыки, но здесь слишком шумно. Либо пересядьте ко мне на диван, созданный в лучших традициях французских борделей, либо дождитесь, когда мы отсюда выйдем.

— Pas de problem [69]. — Я с удовольствием оставила в одиночестве довольно удобное кресло.

— «Bethelem hospital» был основан в тринадцатом веке при одном из лондонских монастырей. — Дженнаро непринужденно меня обнял. — Он служил пристанищем для несчастных, обездоленных и умалишенных людей. Впоследствии больницу стали называть «Bethelem» или «Bedlam». Методы лечения, правда, были не очень гуманными: больных заковывали в цепи, пускали им кровь, морили голодом и за деньги разрешали местным богачам увидеть это зрелище собственными глазами.

— Merrrrrd… Синьор Инганнаморте, со стороны наверняка кажется, что вы нашептываете мне на ухо слова безудержной страсти, а не хладнокровно рассказываете об издевательствах над бедолагами. Это все равно, что лечить гомосексуализм электрошоком. А ведь лечили же…

— Было и такое, — подытожил он, заказывая еще одну порцию французского паштета. — Вы оказались правы: здесь неплохо готовят pate en terrine.

— Я рада. А вы как к ним относитесь?

— К психам?

— К гомосексуалистам, — уточнила я.

— Я к ним вообще не отношусь. — Он соблазнительно улыбнулся.

— Прекратите меня смешить. Вы же понимаете, о чем я.

— Ну, как я могу к ним относиться? Мне абсолютно все равно, кто, с кем и как спит. Просто я предпочитаю женщин.

— Каких?

— «Chablis» пагубно на вас влияет, мадемуазель, — проговорил Дженнаро сквозь смех. — Рыжеволосых, с большими глазами, длинными ногами и детским лицом. Они задают много вопросов, знают в оригинале лучшую речь Черчилля, говорят на пяти-шести языках и одаривают зонтами парижских бомжей.

— И часто вам такие попадаются?

— Обычно я встречаю их в самолетах, на рейсах из Женевы по пути в Лиссабон.

— Продолжение мне известно. — Я пыталась подхватить вилкой кусочек камембера, но хохот одерживал безоговорочную победу. — В Лиссабоне вы их теряете, а через несколько дней девушки пытаются утопиться на Мадейре еще до близкого знакомства с вами.

— Примерно так. Лучше расскажите, чего мне ожидать от вас завтра. Вы серьезно подошли к вопросу экскурсии?

— Да. Очень. Я буду знакомить вас с историческими личностями, покажу свои любимые места и сделаю все для того, чтобы вы полюбили Париж. План действий вас устраивает?

— Вполне. Но тогда нам лучше вернуться в отель, потому что уже четыре утра.

— Уже? Я вас очень прошу… Разбудите меня завтра. Знаете, однажды я поняла, что время — всего лишь перелет из одной точки мира в другую. Самолет еще не успел взлететь, а пилот уже объявляет посадку. Меня это очень разозлило, и я перестала носить часы. Вообще от них отказалась. Но с вами… это даже не полет. Мне кажется, что какой-то монстр жадно пожирает секунды и не хочет со мной делиться. Просто не хочет и все.

— Я позвоню вам в номер. Не переживайте. Послушайте, монстр, которого вы упомянули, — не более чем иллюзия. Пойдемте, мой солнечный друг. Хотя я бы предпочел вернуться в отель на такси.

— Ну уж нет… Пятнадцать минут прогулки по пустому Парижу монстру я не отдам.

— Faites comme vous voulez [70].

Мы вернулись в отель тогда, когда парижское небо, утомившись то ли от себя, то ли от плотности дождливых облаков, украсило город неожиданной прозрачностью. Если я, несмотря на топографический кретинизм, отправилась к предположительному лифту, то мой друг упал на диван прямо в холле и уставился на одну из картин на стене.

— Мадемуазель, идите ко мне. Я сильно устал за последние двое суток. Можно вас попросить об одолжении?

— О чем угодно…

— Закажите, пожалуйста, на рецепции чашку эспрессо.

— А можно две?

— Конечно. Уверен, что вам пойдут навстречу. А это оставьте нашему другу-рецепционисту. — Он протянул мне купюру в двадцать евро.

— А я могу угостить вас кофе?

— В другой раз.

— И монстр не украдет этот «другой раз»?

— Нет, не украдет.

Француз на рецепции с радостью приготовил нам две чашки хорошего кофе, несмотря на закрытые бар и ресторан. Не думаю, что причиной всему послужила купюра в двадцать евро — сотрудник отеля честно признался, что наша пара доставляет ему эстетическое удовольствие. И мы таки его доставляли: вместо того чтобы улечься на разные кровати парижских сьюитов, мы внимательно изучали картины на стенах и говорили о высоком.

— Знаете, в лиссабонской гостинице мне на глаза попалась девушка Дега. И немецкий турист проспорил мне хорошее вино. Но эта фламандская девочка в раме тоже неплохо смотрится…

— Вы просто идеальный искусствовед, — сотрясался от смеха мой друг, уничтожая эспрессо правильными португальско-итальянскими глотками.

— Хотя картина в вашем номере мне понравилась гораздо больше…

— В каком номере?

— В вашем с Бернардом Шоу.

— Она так запала вам в душу, что вы решили вспомнить о ней даже ранним парижским утром?

— Да, чем-то она меня сильно зацепила. Какой-то бешеной силой и энергетикой. Вы знаете, что в Париже сто семьдесят три музея?

— Какая поразительная точность.

— И четыреста семьдесят тысяч деревьев. Я люблю каждое. И восемьсот тридцать библиотек…

— …И ваш кофе сейчас окажется на моих брюках. Пойдемте, иначе вы сейчас уснете на моем плече, и мне снова придется носить вас на руках.

Он разжал мои пальцы и поставил на столик точеную чашечку с недопитым эспрессо.

— Мне бы очень этого хотелось… Очень, — успела произнести я прежде, чем ряды моих ресниц окончательно воссоединились.

— Вы начинаете пользоваться моей слабостью, — рассмеялся Дженнаро, неожиданно поднявшись с дивана и подхватив меня на руки.

— Только силой, синьор Инганнаморте, только силой…

Обвивая руками его смуглую шею, я махнула на прощание улыбающемуся французу, по губам которого можно было прочесть сладкое «Bonne nuit» [71].

Отчаявшись от безуспешных попыток провалиться хоть в какое-то подобие сна, я умылась и, надев спортивную экипировку, спустилась на рецепцию, чтобы узнать, где находится фитнес. Француз встретил меня, как отец, потерявший на годы свою родную дочь. Он объяснил мне траекторию короткого маршрута и весело добавил:

— Ваш друг уже там.

— Серьезно?

— Да. Обычно зал открывается позже, но он попросил сделать исключение.

«Знаю я его исключения», — подумала я и мило улыбнулась.

Тихонько приоткрыв дверь в фитнес-зал, я моментально пришла к следующему умозаключению: в жизни можно бесконечно смотреть на три вещи — на бульвары Парижа, сияющие над океаном звезды Мадейры и на то, как отжимается Дженнаро Инганнаморте. Как же легко он это делал под музыку в спортивных наушниках… Я всегда придерживалась мнения, что красота для мужчины — сущая ерунда и пустяк. Интеллект — вот, что для меня сильнейший магнит. Но когда бесконечный интеллект подкрепляется холодной, мужественной красотой, обескураженный разум покидает меня вопреки любым доводам и аргументам.