Юля Пилипенко - Голубь с зеленым горошком

— Все мы закончим одинаково. И без плюс-минус. Научите меня!

— Как вы себе это представляете? Я буду учить вас взламывать сейфы, открывать замки и отключать сигнализацию? Вы считаете это подходящим, увлекательным занятием?

— Конечно! — воскликнула я, продолжая гнуть свою линию. — Вы все это умеете, да?

— Да.

— Как вы это делаете? Хочу знать все-все-все!

— Не верю своим глазам… Боялся оттолкнуть правдой… Как я делаю «что»?

— Ну, например, замки и сигнализация.

— Любой замок можно открыть, если знать, как он устроен. Для начала нужно научиться его разбирать и собирать. То же самое с сигнализацией. Зная тип и разновидность, можно отключить любую. Предлагаю на этом окончить курс обучения.

— Вы что? Какой там окончить?! А как быть с отмычками для замков? Вы их покупаете?

— Некоторые можно купить. Но я предпочитал делать их сам. Мадемуазель…

Он до последнего сдерживал улыбку, но проиграл. Слишком уж у меня горели глаза.

— А сейфы? Они же разные по сложности?

— Восемь степеней сложности.

— И вы можете открыть любой?

— Да.

— И сколько это по времени?

— Что именно?

— Научиться.

— Если есть талант и чутье, то лет семь. Что вы так смотрите? Вы что, уже подсчитываете в уме, к какому возрасту вы научитесь? С кем я связался…

— А долго по времени вскрывать? Час? Три?

— То, что дольше пяти минут, я считаю уже нервной работой, — терпеливо ответил Дженнаро.

— С ума сойти… А если не получается вскрыть, что делать?

— Брать в руки отбойный молоток и долбить до потери сознания, — расхохотался он, явно вспомнив какую-то историю из прошлого.

— А было такое, что не смогли открыть?

— Было. Точнее, мы так и не узнали, смогли мы открыть или нет.

— Это как?

— Не могли открыть, вывезли сейф в поле и выстрелили по нему из гранатомета.

— И?.. — Я окончательно перестала дышать.

— Не смогли найти сейф. Его унесло на луну. Все, хватит вопросов, иначе тебя не остановить.

Я только собиралась возразить, как где-то впереди нас раздался шум. По всей видимости, обвалился камень или груда камней. В глаза больно ударил утренний свет, от которого я спряталась, используя в качестве укрытия плечо Дженнаро.

— Ну вот и все. Еще немного, и мы на свободе, — произнес он, отгораживая воскресшее утро тыльной стороной ладони.

— Синьор Инганнаморте… — Предвкушение дневного света и человеческого глотка воздуха вызывали состояние эйфории. — Перед тем как мы отсюда выберемся… Я хочу, чтобы вы знали… Я очень хочу помочь вам разобраться с картинами. Хочу узнать, что произошло с остальными. Хочу быть частью любого мира. Слышите, любого, при условии, что в нем есть вы. Хочу у вас учиться, рисковать, да хоть брать с вами банки и чистить музеи. Как человек, который безумно влюблен в жизнь и свободу, я никогда не скажу вам: «Пожалуйста, бросьте все, остановитесь, останьтесь со мной». Не скажу, потому что если бы мне сказали бросить писать, я бы послала любого и каждого, даже если бы любила.

— Джулия, вот именно. Как человек, влюбленный в жизнь и свободу, ты должна жить и наслаждаться свободой, а не думать о том, как скоро ее потеряешь.

— Но вы ведь так живете…

— Но это не значит, что ты должна так жить. Для меня это азарт — адреналин, без которого я не могу.

— Но что, если это мой выбор? Что, если я готова рискнуть?

— Это ничего не меняет, потому что я давно сделал свой. В том, что ты готова рискнуть, я даже не сомневаюсь, но я просто не дам тебе такой возможности, чтобы потом об этом не жалеть.

— Вы не можете выбирать за меня… Решать за меня.

— За тебя — нет, а за себя и за нас — да.

Я готова была возражать бесконечно, сопротивляться, уговаривать, приводить тысячи сильных и слабых аргументов. Я чувствовала, что ровно в тот момент, как мы выберемся из тоннеля, у меня не останется шанса. Все больше и больше света, все ближе и ближе к жизни, все дальше и дальше от огня. Еще чуть-чуть, и я его потеряю. Наверное, навсегда. За спиной дым, пожар, страх и смерть, впереди — надежда, неизвестность и жизнь без него. Странное ощущение: заезжать в тоннель с одним человеком, выезжать из него совершенно с другим, но при этом любить еще сильнее и всем сердцем желать, чтобы кошмар не заканчивался.

Солнечный свет может быть разным: теплым, желанным, необходимым, безразличным. По мере того как перед нами расширялась пропускающая первые лучи дыра, я все чаще ловила себя на мысли, что его ненавижу. Хочу, жажду, боготворю, но ненавижу. Каждый блик, каждая резь в глазах отдаляли меня от человека, который находился рядом. Это происходило на интуитивном уровне, на уровне подсознания, в подкорке мозга, на грани разрыва сердца. Из-за тотальной усталости я неконтролируемо засыпала на любимом плече, а Дженнаро все гладил и гладил меня по запутавшимся вконец волосам. Соприкоснувшись с сажей и водой, они превратились в хаотичные, пропитанные дымом кудри, которые вряд ли бы очаровали нормального мужчину.

— Джулия, девочка, я на секунду… — произнес он полушепотом, плавно освобождая свое плечо и бережно отодвигая меня на пассажирское сиденье.

— Хотите убрать Пикассо из салона? Перед тем как на нас с помощью набросятся португальцы? Вот удивятся…

— Спи.

— Синьор Инганнаморте…

— Что? — ответил он через какое-то время, вернувшись в машину и переложив мою задурманенную голову к себе на колени.

— Вы знаете, что хранить Пикассо в багажнике — это кощунство?

— Спи… — Он не смог сдержать смех.

— А вы знаете, что Пикассо еще в детстве любил рисовать лапки голубя? А я даже не подумала об этом… Это ведь было в книге, которую вы мне вернули в Женеве… А может, и в другой книге… Или я это придумала…

— Он действительно любил их рисовать.

— Синьор Инганнаморте…

— Что?

— А вы знаете, что я вас действительно люблю? Действительно люблю… На самом деле… По-настоящему… Впервые.

— Знаю.

— И мне жаль, что вы любите Пикассо больше, чем меня… Не зря он нас чуть не прикончил в «Reid’s». Было бы смешно, если бы там оказался подлинник… Как же хочется спать…

— Я не люблю Пикассо больше, чем тебя. Спи.

— Я в это не верю…

— Зря. Спи.

Спи. Спи. Спи… Так легче. Так проще сбежать от реальности.

Похищена из Национального музея Швеции в декабре 2000 года.

Текущий статус: картина была обнаружена полицией в одном из наркопритонов в мешке с марихуаной. Возвращена в музей.

Мне снилось, что я не могу дышать. Во сне я мечтала о воздухе, плакала и смеялась. Во сне я боялась, что на меня вновь наденут кислородную маску и вставят в горло какие-то трубки. Мне не хотелось проходить через это снова. Надо мной стоял врач, который приближал к моим глазам прозрачную часть вырезанного человеческого лица, а я пыталась поднять руки вверх и отгородиться от мрака. Если маска коснется кожи, носа и губ, если эта маска дотронется до веснушек — я умру. Я просто умру. Как же вы этого не понимаете? Я не могла пошевелить пальцами, я провоцировала их, мысленно кричала, негодовала, злилась, брыкалась, отчаивалась и погибала. Я знала, что воздух мне просто необходим, что без него мне не выстоять, не выбраться, что небо поглотит меня, сотрет в порошок и превратит в лишнего игрока на бесконечно синем горизонте смерти. В бесформенное облачко и бестелесное создание. Но я была против масок, трубок и дренажей. Сдаваясь и не сдаваясь. Сдаваясь и не сдаваясь. Сдаваясь и не сдаваясь. Во сне я плакала и прощалась. И мне было больно. Я видела любимого мужчину. Так близко… Он целовал мои пальцы. Хаотично. Произвольно. Трепетно. Мизинец. Безымянный. Указательный. Мне хотелось дотянуться до его губ, но это было еще сложнее, чем преодолеть препятствия в игре «Супер-Марио». Мое детство… Оно умерло так же быстро, как и герой Марио. Не успело опомниться, как рухнуло в пропасть. Я не могу дышать. И от этого мне и не хорошо, и не плохо. Его лицо… Ваше лицо… Глаза, которые напоминают ледяную, бьющую в колокола зиму. Глаза, которые изредка оттаивают, превращаясь в невыносимый ноябрь… с его дождями, ветрами, опавшими листьями и личным эшафотом. Его глаза. Моя Женева. Та девушка-официантка с черными-черными волосами… Она рекомендовала мне стейк… Конечно, средней прожарки… А я смотрю на мужчину за соседним столиком и фантазирую. Я смотрю на вас…