Йозеф Кадлец - Повести

Людвиг вспомнил, как в тот вечер, когда они долго бродили по улицам и без конца целовались, теряя почву под ногами, она вдруг ни с того ни с сего и без всякой связи сказала:

«Все равно это не имеет смысла».

«Что не имеет смысла?»

«Все».

Тогда он не понял, что она под этим подразумевала, но до сих пор он ощущал колкие шипы этого многозначительного «все».

Или, как тогда в кафе, когда они, казалось, были так близки друг другу, вдруг без стеснения выдала свои сокровенные думы, которые, по-видимому, более всего волновали ее.

«Девушке в моих годах пора выходить замуж. Найти себе жениха и устроить свою жизнь. Не может же она бесконечно ждать того, кто серьезно заинтересуется ею».

«А я?» — спросил недоумевающе Людвик.

«Это вряд ли что-нибудь решило бы, — улыбнулась она снисходительно. — На ближайшее время у тебя хватит своих забот».

Однако назавтра он письмо не отправил, подумал, что, быть может, потом напишет ей, но уже в ином духе и о чем-либо другом. Кроме того, он не мог отказаться от мысли когда-нибудь заехать к ней.

Может быть, она за это время выйдет замуж, наверняка выйдет, скорее всего, она уже нашла себе желанного жениха «с положением».

Когда бы Людвик ни шел по улицам, он не мог не думать о том, что вот-вот в движущейся толпе пешеходов наткнется на сутуловатую фигуру Эды, что снова заметит его бодрый пружинящий шаг, так отличающийся от усталой походки большинства людей. Он все еще надеялся, что Эда нежданно-негаданно вынырнет из их скопища, весело улыбнется Людвику своей открытой мальчишеской улыбкой и скажет как ни в чем не бывало:

— Не зайти ли нам на кружку пива в «Черный пивовар»? Там пиво покрепче…

Но только Эда не появлялся ни на улице и ни в каком другом месте, не давал о себе знать, исчез, как сквозь землю провалился!

Когда Людвик снова поехал на воскресенье домой, он не удержался и опять разыскал отставного тренера Кинтеру в трактире у вокзала. Кинтера был пьян, он спутал Людвика с кем-то, даже побранил, но быстро смягчился, когда Людвик щедро угостил его.

— У кого есть деньги, от смерти тоже не уйдет, — пьяно насмехался Кинтера. — Нынче умереть проще простого…

— А что с Эдой? Не слышали чего о нем?

— За Эду не беспокойся, этот знает все ходы и выходы. Он справится сам, — говорил он как-то загадочно, будто на что-то намекая. — Всегда, с любым своим соперником он знал, как поступить…

— А где он сейчас? Не знаете?

— За каждым из нас влачится тяжкое бремя судьбы, — ответил он Людвику с высоты своих жизненных понятий. — Нельзя, парень, упрощать жизнь, иначе из нее живым не выкарабкаешься. — И хрипло рассмеялся.

Кинтера здорово перебрал, поговорить с ним толком было невозможно; один раз, когда на какой-то момент сознание его прояснилось, он без всякой связи заметил:

— То, что было в Эде накоплено, все равно вырвалось наружу… Когда-нибудь это должно было взять верх… Эда просто не мог в этом задрипанном мире жить смиренно… Понимаешь? Он должен был защищаться. И он защищался, как умел…

От обильного возлияния у Кинтеры вздулись вены на висках, глаза осоловели.

— Загляни как-нибудь, — пригласил он Людвика небрежно, — может, поведаю тебе еще кое-что…

Кинтера, без сомнения, был прав. Каждый человек, накопивший какие-то знания, опыт, умение, непременно выплеснет их, применит, может быть, даже помимо своей воли. Если кто-то поет хорошо, ему непременно захочется блеснуть своим искусством перед другими или показать, что он здорово играет на трубе, танцует, сражается в шахматы, карты, боксирует или делает прыжки, каждый надеется вызвать восхищение, овации. То, что он когда-то освоил, чем владеет, живет в нем и с ним, становится неотъемлемой его частью.

Если в человеке заложено геройство, оно обязательно когда-нибудь даст себя знать. Этот человек не подведет в критический момент, не поддастся панике, чувству безнадежности. Наоборот, постарается правильно оценить обстановку, проявив при этом отвагу и хладнокровие.

Уж если в нем заложено доброе, он волей-неволей поделится им, сломит эгоизм в себе и в окружающих, порадует кого-то сердечным рукопожатием, бескорыстной помощью, пойдет даже на самопожертвование.

Все положительное, что в человеке накоплено, все лучшие качества, что таятся в нем, — все это неисчерпаемое человеческое богатство не пропадает даром, оно не растрачивается впустую, оно не может прозвучать как безответное эхо.

В последнее время Людвик плохо спал. То и дело просыпался, напряженно прислушивался к различным звукам в тихом доме — к скрипу дверей, к подозрительному шороху или отдаленному шуму, — словно верил, что Эда, как обычно, около полуночи вернется из «Денницы» и бесцеремонно разбудит его, чтобы поделиться своими впечатлениями и мыслями.

«Неужели ты не понимаешь, что в теперешней обстановке человек не может проявить свою волю? Всех нас прижали к стенке, как кроликов. Они не только сожрали и разграбили все, что было возможно, но еще хотят лишить нас совести…»

Людвик в полусне слышал его тяжелое дыхание, однако глаз не открывал, чтоб всмотреться в густой полумрак, чтобы определить, сидит ли Эда, как прежде, за столом, положив голову на ладони, словно не в силах выдержать тяжести своих мыслей.

«Я просто не могу жить вот так, согнувшись, — говорил он, и его голос глухо разносился в тишине комнаты и терялся где-то в бесконечной дали. — Меня всегда учили, что нужно стоять к противнику лицом, не уклоняться, не отступать, идти в лобовую атаку, на удар отвечать ударом».

В баре «Денницы» светятся тусклые красные лампы, и все помещение выглядит как темная пещера — призрачно, нереально, и лица людей, случайных путников, которые собрались здесь, скрыты в полутенях, так что их невозможно различить.

«Не видели вы здесь Эду?» — спрашивает Людвик хорошенькую барменшу, но, кажется, она не понимает его простого вопроса, смотрит на него изумленными, полными страха глазами, страха перед всем, что произойдет, что еще за этим последует.

«Ведь Эда — это вы!» — цедит она сквозь сомкнутые губы и осторожно озирается, не слышит ли ее кто-нибудь.

Людвик сидит у стойки, сбоку от него барабанит по клавишам расстроенного рояля пьяный пианист, уже не имеет значения, что он играет, как играет, пока не закончит свое сумасшедшее тремоло и его седовласая голова неожиданно не ударится о поднятую крышку рояля.

«Ты ведь замкнулся в своем мирке и не видишь и не слышишь ничего вокруг», — говорит Эда где-то совсем близко — верно, сидит у стола и рассеянно всматривается в непроглядный мрак перед собой.

Но вот в красноватый сумрак «Денницы» спускается по лестнице военный патруль: трое, может, и больше, разве различишь их в этом мраке, подобно огромной волне надвигаются они прямо на Людвика, напряженную тишину нарушает лишь резкое поскрипывание начищенных сапог. Офицер кладет руку на плечо Людвика, что-то хочет сказать, как вдруг у стойки бара в отчаянном страхе вскрикивает Клара.