Джон Берджер - Зачем смотреть на животных?

Буржуа ест слишком много. Особенно мяса. Психосоматическое объяснение здесь, возможно, в том, что высоко развитое чувство конкуренции заставляет его защищаться с помощью источника энергии — белков. (Точно так же дети защищаются от эмоционального холода с помощью сладостей.) Впрочем, не менее важно здесь культурное объяснение. Если в зрелищном отношении трапеза грандиозна, все едоки причастны к достижениям этого спектакля, и скука менее вероятна. Достижения, к которым все причастны, в основе своей носят не кулинарный характер. Это достижения богатства. То, что получено с помощью богатства от естественной природы, — официальное свидетельство того, что перепроизводство и бесконечный рост естественны. Разнообразие, количество, напрасная трата еды доказывают естественность богатства.

В XIX веке, когда на завтрак (в Англии) ели куропаток, баранину и овсянку, а на обед три мясных и два рыбных блюда, имело значение количество как таковое, свидетельства, полученные от природы, были арифметическими. Нынче, в эпоху современных средств перевозки и охлаждения, ускоренного темпа повседневной жизни и иного предназначения класса «прислуги», зрелищность достигается по-другому. Самые разнообразные и экзотические продукты достают не в сезон, блюда поступают со всего мира. Утка по-китайски ставится рядом с бифштексом по-татарски и говядиной по-бургундски. Теперь свидетельство получают уже не просто от природы в отношении количества, но еще и от истории — от нее требуется засвидетельствовать, как богатство сплачивает мир.

Римляне, используя вомиторий, отделяли вкус от желудка в погоне за «удовольствием». Буржуа отделяет акт приема пищи от тела, чтобы он мог стать, прежде всего, зрелищным социальным жестом. Смысл поедания спаржи не в том, что я ем это с удовольствием, но в том, что мы можем есть это здесь и сейчас. Типичная буржуазная трапеза для каждого едока представляет собой череду отдельных даров. Каждый дар должен быть сюрпризом. Однако послание в каждом даре заключено одно и то же: счастлив тот мир, что тебя кормит .

Различие между основным ежедневным приемом пищи и праздником или пиршеством для крестьянина очень ясно, а для буржуа нередко размыто. (Поэтому кое-что из написанного выше в глазах буржуа граничит с пиршеством.) Для крестьянина то, что он ест изо дня в день, и то, как он ест, — непрерывное продолжение прочей его жизни. Ритм этой жизни цикличен. Чередование трапез сходно — и связано — с чередованием времен года. Крестьянин ест то, что выросло поблизости, в сезон. Тем самым доступная еда, способы ее приготовления, вариации в питании соответствуют моментам, постоянно повторяющимся на протяжении всей жизни. Если тебе наскучило есть, тебе наскучило жить. Так бывает, но лишь с теми, кто крайне несчастен. Праздник, маленький или большой, устраивается, чтобы отметить особый повторяющийся момент или событие, которое никогда не повторится.

Для буржуа праздник обычно имеет скорее социальное, чем временно´е значение. Это не столько зарубка на линии времени, сколько заполнение социального пробела.

Для крестьянина, когда имеется повод, праздник начинается с еды и выпивки. Так происходит потому, что еду и выпивку, в силу их редкости или особого качества, запасли или отложили как раз для такого случая. К любому празднику, даже импровизированному, в каком-то смысле готовились годами. Праздник — потребление сохраненных излишков, произведенных сверх каждодневных нужд. Будучи выражением этого и одновременно поводом использовать часть излишков, праздник — двойное торжество: по поводу события, в честь которого он устраивается, и самих излишков. Отсюда его медленный темп, сопровождающие его щедрость и живой приподнятый дух.

Для буржуа праздник — дополнительные расходы. Праздничная еда отличается от обычной количеством затраченных денег. Подлинное торжество по поводу излишков ему недоступно, поскольку излишка денег у него никогда не бывает.

Цель данных сравнений не в том, чтобы идеализировать крестьянина. В большинстве случаев крестьяне, строго говоря, настроены консервативно . Физическая реальность крестьянского консерватизма, по крайней мере до недавнего времени, мешала крестьянину понять политическую действительность современного мира. Эта действительность изначально была детищем буржуазии. Буржуазия некогда имела — и до некоторой степени по-прежнему сохраняет — власть над миром, созданным ею самой.

Я попытался с помощью сравнений обрисовать два способа приобретения, обладания через акт приема пищи. Если изучить каждый пункт сравнения, становится ясно, что крестьянская манера есть основана на самом акте и на потребляемой еде; она имеет центростремительную и физическую природу. Буржуазная манера есть, напротив, основана на фантазии, ритуале и спектакле; она имеет природу центробежную и культурную. В первом случае потребление способно завершиться удовлетворением; во втором оно не завершается никогда и порождает аппетит, по существу, ненасытный.

Поле словно полка, зеленое, до него рукой подать, трава на нем еще не высокая, обклеено голубым небом, сквозь которое пророс желтый, и получился чистый зеленый, цвет поверхности того, что содержит в себе чаша мира, поле неизменно присутствующее, полка между небом и морем, впереди — занавес с рисунком из деревьев, по краям рыхлое, углы закруглены, отвечает солнцу жаром, полка на стене, сквозь которую время от времени слышно кукушку, полка, на которой она держит невидимые, неосязаемые сосуды своего наслаждения, поле, известное мне всю жизнь, — я лежу, приподнявшись на локте, и думаю, в какую сторону кинуть взгляд, чтобы простирался дальше твоего края. Проволока, окружающая тебя, — горизонт.

Вспомни, как это было, когда тебя убаюкивали песней. У счастливчиков это воспоминание будет не таким отдаленным, как детство. Повторяющиеся строчки слов и музыки подобны дорожкам. Эти дорожки идут по кругу, образованные ими кольца сцеплены, словно звенья цепи. Идешь по этим дорожкам, тебя ведут по ним кругами, от одного к другому, все дальше и дальше. Поле, по которому ты идешь и на котором разложена цепь, — песня.

В тишину, порой ревущую, в тишину моих мыслей и вопросов, где я снова и снова возвращаюсь к себе в поисках объяснения своей жизни и ее цели, в это сконцентрированное крохотное средоточие плотного беззвучного шума ворвалось кудахтанье курицы из соседнего сада, и в тот миг это кудахтанье, его отчетливое, с острыми краями присутствие под голубым небом с белыми облаками вызвало у меня сильное ощущение свободы. Шум, издаваемый курицей, которую мне и видно не было, стал событием (вроде бегущей собаки или расцветающего артишока) в поле, которое до того ожидало первого события, чтобы самому сделаться доступным пониманию. Я понял, что в этом поле можно слушать любые звуки, любую музыку.