Джон Берджер - Зачем смотреть на животных?

Ты связываешь события, которые видел и все еще видишь, с полем. Дело не только в том, что поле их обрамляет, оно их еще и содержит в себе . Существование поля — условие, необходимое для того, чтобы они произошли так, как произошли, и для того, чтобы именно так происходили события другие, еще не окончившиеся. Все события существуют в качестве поддающихся определению благодаря своей связи с другими событиями. Ты дал определение увиденным событиям в первую очередь (но не всегда исключительно) путем связывания их с событием в поле, которое является — в буквальном и символическом смысле одновременно — почвой для событий, происходящих внутри него.

Кто-то пожалуется, что я вдруг начал использовать слово «событие» по-другому. Поначалу я говорил о поле как о пространстве, ожидающем событий; теперь я говорю о нем как о событии в себе. Но это несоответствие как раз и отвечает внешне нелогичной природе опыта. Опыт безразличного наблюдения внезапно раскрывается в центре и порождает счастье, в котором ты мгновенно узнаешь свое собственное.

Поле, перед которым ты стоишь, в твоих глазах имеет те же пропорции, что и твоя собственная жизнь.

То был последний день его жизни. Разумеется, тогда мы об этом не знали — почти до десяти вечера. Мы трое — Лу (его жена), Аня и я — провели с ним весь день. Сейчас я могу писать лишь о том, каким тот день был для меня. Попытайся я написать о том, каким он был для них, — пусть я и осознавал это тогда и после, — я бы все-таки не избежал опасности сочинительства.

Эрнст Фишер привык проводить лето в деревушке в Штирии. Они с Лу останавливались в доме трех сестер, старых друзей, которые в 1930-х вместе с Эрнстом и его братьями были австрийскими коммунистами. Младшую из сестер — теперь она хозяйка дома — нацисты посадили за то, что прятала и помогала политическим беженцам. Ее возлюбленному за похожее политическое преступление отрубили голову.

Это необходимо описать, чтобы не создалось ложное впечатление о саде, окружающем их дом. Сад полон цветов, больших деревьев, поросших травой холмиков; там есть лужайка. По саду протекает ручей, чье русло — деревянная труба диаметром с огромную бочку. Он пересекает весь сад в длину, затем бежит через поле к небольшой динамо-машине, принадлежащей соседу. В саду повсюду слышен шум воды, тихий, но непрестанный. Там есть два фонтанчика: крохотные, похожие на булавки струйки воды с шипением прорываются сквозь дырки в деревянном русле-бочке; вода непрерывно втекает и выливается из плавательного бассейна, построенного в XIX веке дедом трех сестер; в этом бассейне, нынче окруженном высокой травой, да и внутри позеленевшем, плавают форели, время от времени плескаясь на поверхности.

В Штирии часто идут дожди, и в этом доме шум воды, доносящийся из сада, порой создает ощущение, будто дождь все еще идет, когда он уже кончился. При этом в саду не сыро, зелень его перемежается множеством всевозможных цветов. Сад — своего рода убежище. Но чтобы понять его смысл, как я уже сказал, надо помнить, что тридцать лет назад в этих постройках прятались люди под защитой трех сестер, которые теперь расставляют вазы с цветами, а летом сдают старым друзьям комнаты, чтобы свести концы с концами.

Утром, когда я приехал, Эрнст гулял в саду. Он был худ, держался прямо. Шагал он очень легко, словно не налегая на землю всем весом, каким-никаким. На нем была широкополая серо-белая шляпа, которую недавно купила ему Лу. Шляпа сидела на нем, как и вся его одежда, легко, элегантно и при этом непринужденно. Он был щепетилен — не в том, что касалось мелочей костюма, но в том, что касалось природы внешних явлений.

Калитка в сад была неподатлива, но он ее освоил, а потому, как обычно, открыл и закрыл ее за мной. Накануне Лу нездоровилось. Я спросил, как она себя чувствует. «Получше, — сказал он, — ты только посмотри на нее!» Он сказал это с несдерживаемым удовольствием молодого человека. Ему было семьдесят три года, а когда он умирал, врач, не знавший его, сказал, что выглядит он старше, однако лицо его никогда не имело приглушенного выражения, свойственного старикам. Удовольствия сегодняшнего дня он воспринимал как они есть и ничуть не утратил способность к этому из-за политического разочарования или плохих новостей, которые начиная с 1968 года настойчиво поступали из стольких мест. Он был человеком без капли горечи, без единой морщинки горечи на лице. Кое-кто, полагаю, из-за этого мог бы счесть его невинной душой. Это было бы неверно. Он был человеком, отказывавшимся выбросить за борт свою веру или снизить ее степень, такую высокую. Вместо того он перестраивал предметы веры и их относительный порядок. В последнее время он верил в скептицизм. Он верил даже в необходимость апокалиптических видений, надеясь на то, что они послужат предупреждениями.