Джон Берджер - Зачем смотреть на животных?

То, что возлюбленная и мир равносильны друг другу, подтверждается сексом. Заниматься любовью с возлюбленной, субъективно говоря, означает обладать миром и отдаваться ему. В идеале то, что остается вне этого переживания, — ничто. Смерть, разумеется, находится внутри него.

Это всколыхивает воображение до самых глубин. Хочется весь мир задействовать в акте любви. Хочется заниматься любовью с рыбами, с фруктами, с холмами, с лесами, в море.

А это, сказал Эрнст, «метаморфозы! Так почти всегда бывает у Овидия. Возлюбленная превращается в дерево, ручей, холм. „Метаморфозы“ Овидия — не поэтические выдумки, на самом деле они — о взаимоотношениях мира и влюбленного поэта».

Я заглянул ему в глаза. Они были бледны. (Они были неизменно влажны от усилий, прилагаемых, чтобы видеть.) Они были бледны, словно некий голубой цветок, обесцвеченный солнцем до беловато-серого. И все же, несмотря на их влажность и бледность, в них по-прежнему отражался тот свет, что их обесцветил.

— Страстью всей моей жизни, — сказал он, — была Лу. У меня было много романов. Часть из них — в этом отеле, в мою бытность студентом здесь, в Граце. Я был женат. Со всеми остальными женщинами, которых я любил, у нас шел спор, разговор о наших различных интересах. С Лу никакого разговора не было, поскольку интересы у нас были одинаковые. Я не хочу сказать, что мы никогда не спорим. Она выступала за Троцкого, когда я все еще был сталинистом. Но наш интерес, лежащий подо всеми нашими интересами, — отдельная статья. Впервые с ней познакомившись, я сказал «нет». Очень хорошо помню тот вечер. Я понял тут же, как только ее увидел, и сказал себе «нет». Я понял, что, если у нас будет роман, все прекратится. Я никогда не полюблю другую. Я буду однолюбом. Я думал, что не смогу работать. Мы только и будем делать, что заниматься любовью, опять и опять. Мир никогда уже не станет таким, как прежде. Она тоже поняла. Перед тем как вернуться к себе в Берлин, она спросила меня очень спокойно: «Хочешь, я останусь?» Я сказал: «Нет».

Лу вернулась из магазина, принесла оттуда какие-то сыры и йогурты.

— Мы сегодня часами говорим обо мне, — сказал Эрнст, — о себе вы не говорите. Завтра поговорим о вас.

По пути из Граца я заехал в книжный, найти для Эрнста какие-нибудь стихи сербского поэта Миодрага Павловича. В тот день в разговоре Эрнст сказал, что стихов больше не пишет и не видит в поэзии смысла. «Может, это мое представление о поэзии устарело», — добавил он. Я хотел, чтобы он прочел стихи Павловича. В машине я отдал ему книгу. «Она у меня уже есть», — сказал он. Но положил руку мне на плечо. В последний раз без страдания.

Мы собирались поужинать в кафе в деревне. На лестнице у своей комнаты Эрнст, шедший позади меня, вскрикнул, внезапно, но тихо. Я тут же обернулся. Он стоял, прижав обе руки к пояснице. «Сядьте, — сказал я, — прилягте». Он не обратил на это внимания. Он смотрел мимо меня вдаль. Внимание его было там, не здесь. В тот момент я решил, это потому, что ему очень больно. Но боль, казалось, быстро прошла. Он спустился по лестнице — ничуть не медленнее обычного. Три сестры ждали у входной двери, чтобы пожелать нам приятного вечера. Мы на секунду остановились поговорить. Эрнст объяснил, что ревматизм ткнул его в спину.

В нем чувствовалась любопытная отстраненность. Либо он осознанно подозревал, что произошло, либо эта серна, это животное, которое в нем было столь сильно, уже отправилось искать уединенное место, чтобы там умереть. Спрашиваю себя, не задним ли умом я крепок. Нет. Он уже был отстранен.

Болтая, мы прошли по саду мимо шума воды. Эрнст открыл калитку и закрыл ее, поскольку она была неподатлива, в последний раз.

Мы сидели за нашим всегдашним столиком в кафе, в общем баре. Какие-то люди выпивали. Они вышли. Хозяин, человек, интересы которого ограничивались охотой на оленя, выключил две лампы и пошел принести нам суп. Лу пришла в ярость и окликнула его вслед. Он не услышал. Она встала, зашла за стойку и снова включила эти две лампы. «Я бы так же поступил», — сказал я. Эрнст улыбнулся Лу, а потом нам с Аней. «Если бы вы с Лу жили вместе, — сказал он, — взрывоопасная была бы ситуация».

Когда принесли следующее блюдо, Эрнст не смог его есть. Подошел хозяин спросить, что не так. «Приготовлено отлично, — сказал Эрнст, держа нетронутую тарелку перед собой, — все отлично, но, боюсь, есть я не могу».

Он был бледен и сказал, что у него болит в нижней части живота.

«Поехали домой», — сказал я. Он снова, как мне показалось, — в ответ на мое предложение — посмотрел вдаль. «Нет, — сказал он, — побудем еще немного».

Мы закончили есть. Он держался на ногах нетвердо, но от помощи отказался и стоял сам. По дороге к двери он положил руку мне на плечо — как прежде в машине. Но теперь это означало нечто другое. И прикосновение руки было еще легче.

Мы проехали несколько сотен метров, и он сказал: «Кажется, я сейчас, наверное, потеряю сознание». Я остановился и обнял его. Его голова упала мне на плечо. Он дышал коротко и прерывисто. Своим левым, скептическим глазом он пристально взглянул мне в лицо. Скептический, пытливый, нацеленный взгляд. Потом этот взгляд стал невидящим. Свет, обесцветивший его глаза, исчез. Дыхание его стало тяжелым.

Аня остановила проезжавшую машину и поехала назад в деревню за помощью. Вернулась она в другой машине. Когда она открыла дверцу нашей машины, Эрнст попытался переместить ноги наружу. Это было последнее его инстинктивное движение: стремление к упорядоченности, волевому действию, аккуратности.

Когда мы добрались до дома, там уже все знали, и ворота, неподатливые, уже были открыты, чтобы мы могли подъехать прямо к входной двери. Молодой человек, который привез Аню из деревни, на плечах внес Эрнста в дом и наверх. Я шел сзади, чтобы его голова не стукалась о дверные косяки. Мы положили его на его кровать. Мы что-то беспомощно делали, чтобы чем-то занять себя в ожидании врача. Но и ожидание врача было предлогом. Делать было нечего. Мы массировали ему ноги, мы принесли грелку, мы щупали ему пульс. Я гладил его холодную голову. Его коричневые руки на белой простыне, сжатые, но впустую, казались совершенно отдельными от тела. Они словно были отрезаны манжетами. Как передние лапы, отрезанные у животного, найденного мертвым в лесу.

Приехал врач. Пятидесятилетний мужчина. Усталый, бледный, потный. На нем был крестьянский костюм без галстука. Он был похож на ветеринара. «Подержите ему руку, — сказал он, — пока я сделаю укол». Он изящно ввел иглу в вену, чтобы жидкость потекла по ней, как вода по трубе-бочке в саду. В тот момент мы были в комнате одни. Врач покачал головой.

— Сколько ему?

— Семьдесят три.

— Выглядит старше, — сказал он.