Александр Пелевин - Калинова яма

Хоакин заливисто хохотал. Гельмут молчал: к его горлу подступал тяжелый и горький ком, готовый вот-вот расплыться внутри холодным и мокрым.

— Как мы хохотали, боже, как мы хохотали! Видел бы ты! Сеньор Алонсо в одних трусах… В красную горошину, нет, ты представляешь! Выбегает, толстый такой, грудь волосатая, и орет: «Ах вы, сукины дети, да я вас…» Ха-ха!

Гельмут невольно улыбнулся. Глаза его покраснели, глаза повлажнели.

— Боже, какое же это было время, как мы веселились… Сеньор Алонсо потом все рассказал моему отцу, он для вида пожурил меня, а потом наедине обнял и сказал: «Господи, Хоакин, у сеньора Алонсо правда трусы в красную горошину?» Ха-ха…

Гельмут почувствовал, как тяжелое, горькое и сильное разрастается в горле, поднимается выше, и сдержать это было уже невозможно. Он схватился рукой за лицо и в голос разрыдался.

— Хоакин… — с трудом сказал он, боясь повернуться к нему.

— Что?

— Пожалуйста, прости меня.

— За что? — недоуменно спросил Хоакин, и в голосе его все еще оставалось веселье.

— За то, что ты умер.

Гельмут сел на траву у дороги и опустил лицо в мокрые ладони. Хоакин замолчал.

— Вот уж… — смущенно ответил Хоакин. — Это да, брат. Ну да что уж поделать теперь. Давно это было.

Гельмут поднял лицо на Хоакина и увидел сквозь мутную пелену, что тот стоит, повесив голову, задумчиво пялится в асфальт и пинает сапогом камни на дороге.

— Будет тебе, командир, — сказал наконец Хоакин. — Что было, то было. В конце концов, был приказ. Ну, случается, на войне умирают, так что ж теперь… Пошли, пошли. Нас ждут.

Он тронул Гельмута за плечо. Тот с трудом поднялся, и они снова пошли по дороге.

За поворотом их действительно ждал грузовик. К переднему колесу прислонился Аугусто в такой же распахнутой шинели: в зубах его торчала папироса, он весело заулыбался при виде Гельмута и протянул ему руку.

— Молодец, командир, — сказал он. — Мы сделали отличную работу. Такой взрыв! Ух! Бабах! До сих пор в ушах звенит.

— Да, да. — со слезами на глазах ответил Гельмут, растерянно пожимая крепкую руку Аугусто.

— Отлично поработали! — раздалось сверху.

Гельмут поднял голову: в кузове сидел Вито, он тоже курил, опершись на ствол пулемета.

— Видел, что ты делал на том берегу, — сказал Вито. — Здорово ты этому длинному нож в глаз всадил! Аж с другого берега было слышно, как он ревел!

Гельмут вздрогнул.

— Спасибо, ребята, — проговорил он сбивчивым голосом.

— Ну да хватит прохлаждаться, — Аугусто ударил по капоту грузовика. — Пора.

— Куда? — спросил Гельмут.

— Как куда, — удивленно сказал Хоакин. — В Бриуэгу, я же говорил. А оттуда по домам. Война для нас кончилась, командир. Все.

— Никакой больше войны, — кивнул Вито.

Гельмут утер рукавом мокрое лицо.

— А вы не знаете, где находится Черносолье? — спросил он, снова приобретя твердость голоса.

Все трое одновременно присвистнули.

— Эк тебя… — проговорил Аугусто. — Допустим, знаем. Мы теперь все знаем. Но зачем тебе это Черносолье?

— Мне нужно туда попасть. Чтобы выбраться.

Хоакин, Аугусто и Вито нахмурились.

— И ты не хочешь с нами? В Бриуэгу? — спросил Вито.

— Ты не хочешь домой? — поддержал его Хоакин.

— Если ты поедешь с нами, для тебя война тоже кончится, — сказал Аугусто.

Гельмут вздохнул, сунул руку в карман, достал портсигар с папиросами. Их было семь. Чиркнул спичкой, закурил.

— Нет.

— Как знаешь, — пожал плечами Аугусто. — А мы домой.

— Пора бы нам уже, — кивнул Хоакин.

— Черносолье за мостом, — сказал Вито. — За тем самым мостом, который мы взорвали. Переберешься через реку — и сразу за холмом. Можешь пойти налево, можешь направо — все равно придешь в Черносолье. Точно не хочешь с нами?

Гельмут выпустил струйку дыма и покачал головой.

— Что ж, ладно. Тогда прощай, командир. С тобой было весело, — сказал Аугусто.

Они пожали друг другу руки и обнялись. Хоакин запрыгнул к Вито в кузов, Аугусто открыл дверцу кабины и залез внутрь. Грузовик дернулся, фыркнул, выпустил клубы черного дыма и двинулся с места. Хоакин и Вито не оборачивались.

Когда грузовик исчез за поворотом, на дороге стало совсем тихо. Солнце уже село, и в воздухе сгущались холодные сумерки.

Гельмут повернулся назад и зашагал к мосту. С каждым шагом становилось все темнее и темнее.

Дойдя до моста, он понял, что не видит вокруг себя ничего.

ВЫПИСКА

из протокола допроса подозреваемого в шпионаже Гельмута Лаубе

от 13 августа 1941 года

ВОПРОС. То есть вы совершенно точно уверены, что ранили ножом в глаз именно Рауля Сальгадо?

ОТВЕТ. Да. Абсолютно точно.

ВОПРОС. Товарищ Сальгадо предложил провести очную ставку. Он уверен, что это были вы, но хотел бы еще раз посмотреть вам в глаза. Трудно отказать в таком желании. Вы согласны?

ОТВЕТ. Да.

ВОПРОС. Скажите, вы когда-нибудь жалели о том, что стали шпионом?

ОТВЕТ. Вопрос не имеет отношения к делу.

ВОПРОС. Наш допрос близится к завершению. Мы узнали и подтвердили почти все, что нужно. Можем позволить себе некоторые вольности. Так жалели или нет?

ОТВЕТ. Жалел.

ВОПРОС. Не хотели бы все переиграть? Отменить? Зажить по-новому?

ОТВЕТ. Хотел бы.

ВОПРОС. Готовы сотрудничать?

ОТВЕТ. Да.

ВОПРОС. Очень хорошо. Но об этом позже. А пока, перед тем, как мы перейдем к финальной части нашего разговора, хотелось бы прояснить еще пару моментов из вашей биографии.

ОТВЕТ. Да.

ВОПРОС. Расскажите, что вы делали в 1933 году.

Измотанные дальним переходом, уставшие от боя, изможденные и замерзшие, бойцы спали вповалку вокруг наспех разведенного костра. Всем им снился один и тот же сон.

Караульный сидел у огня, опершись щекой о винтовку, и пытался не уснуть. Он знал, что снится солдатам. Они видели свой дом и своих женщин. Караульный знал, что у многих из них уже не было дома и не было женщин. Но пусть они будут хотя бы в этом сне, думал он, вглядываясь в их лица, озаренные отблесками костра.

Он сидел, слушая треск поленьев, и ждал, когда его сменят. Он ждал своей очереди увидеть дом и женщину, которых уже не было на свете.

Противник располагался в десяти километрах на юг.

Из воспоминаний Гельмута Лаубе. Запись от 1 марта 1967 года, Восточный Берлин

В мае 1933 года на Зенефельдерплац проходил небольшой митинг штурмовиков — таких мероприятий в то время было полно по всей стране, и проходили они с такой частотой, что если бы я взялся освещать все митинги в одном только Берлине, у меня бы не оставалось времени на сон и еду. После увольнения из «Берлинер Тагеблатт» я не стал долго колебаться и устроился в «Фёлькишер Беобахтер» — платили там почти столько же, а веселья было куда больше. Наконец-то я мог честно писать все, о чем думаю, не опасаясь порицания от начальства. Мои мысли целиком совпадали с мнениями, господствующими в партии.