Росен Босев - Дни, что нас сближают

— Убью, скотина этакая! — набросился на него околийский и ногами его, ногами. А стражник кричит из-под ног:

— И говорит он мне: скажи околийскому, что народное войско приговорило его к смерти!..

— В карцер! В карцер скотину! — заревел околийский.

С этой ночи околийского всюду сопровождали два конных стражника и еще двое сидели с ним в кабриолете.

Иван Гарванов не забросил каменотесный молоток, подаренный мастером Цветаном в тот памятный сырой день, не забыл он и его уроков. Часто во время коротких партизанских привалов он недалеко уходил один, выбирал камень, ложился около него и мечтал. Потом ударял молотком — и откликалась душа камня… Тогда сердце его пело, радость витала над обрывами и рвами, проникала в тайные уголки лесов.

Был жаркий полдень — скошенные поля дремали в желтом мареве, деревья едва слышно шелестели, пугливые хлопья облаков гляделись в реку у заброшенного карьера. Иван, будто веселый и беззаботный ребенок, перебегал от камня к камню, постукивал по ним молотком и радовался их любовным голосам. Он и не заметил, как одолел скалу, и река блеснула между белыми вербными ветвями. На лугу, под стогом сена, он увидел девушку. Иван подошел поближе и узнал ее — это была Радка Куновская. Теплые воспоминания затрепетали в сердце Ивана, он улыбнулся, вздрогнули белые вербы, карьер запел тоненькими каменными голосами… Он медленно засунул молоток за пояс, где был револьвер. Радка читала книгу, улыбалась и казалась ему красивее, чем прежде. Тут и она увидела его — потного, улыбающегося, со спутанными вороньего крыла волосами и густыми бровями. Все потемнело вокруг, она уронила книгу и с ужасом глядела на Ивана.

Лицо у него запылало, радость застучала в ушах, тепло и сила наполнили до краев. Он приблизился и обнял ее за плечи.

Студеный ветер свистел в Радкиных волосах, она дрожала от страха и ненависти, и злые слезы катились у нее из глаз. Все тело Ивана покрылось холодным потом, руки обмякли и соскользнули с ее плеч. Он обернулся, на секунду прислушался к счастливой каменной песне и двинулся к вербам. Река остановилась, он нырнул в ее ледяные объятия, чтобы укротить бешеный бег горячей крови.

Радка все еще дрожала под холодной тенью среди мертвого темного луга. Она хотела крикнуть — батраки работали поблизости, — но голос ее замер в груди…

На утро следующего дня в села пришла радостная весть — околийский начальник убит. К вечеру полиция расклеила повсюду объявления с фотографией Гарванова и обещанием заплатить большие деньги тому, кто видает его, живого или мертвого, в руки властей… Крестьяне читали объявления, оглядывались по сторонам и, перешептываясь, тихо смеялись:

— Ну наконец-то избавились мы от этого… Вот тебе и власть, вот тебе и сила… — и шумно вваливались в корчму.

В корчме кто-то рассказывал:

— Ночь была светлая, как день. Кабриолет поднимался на Родорию, длинные тени ложились вокруг — там же голая пустошь и нет даже кустика терновника. Впереди трусили на лошадях два стражника, копыта цокали, а двое других сидели с околийским. Пискнул выстрел, пуля попала прямо в голову — даже не шелохнулся… Стреляли, шарили, землю перерыли — никого не нашли…

Такой рассказ выслушали крестьяне в тот день, а позже опять новость: Радка, дочь Куновского, купалась в Вите, вылезла водяная змея и обвилась вокруг ее шеи, а девица со страху голоса лишилась. Ее даже в Вену возили, у какого-то профессора лечиться…

Весна проложила свою зеленую дорожку в училищном дворе, на припеке жужжали пчелы. После посещения инспекторов Гарванов исчез — говорили, что уехал в город и больше не вернется. Грустно стало ребятам, перемены проходили тихо, никто уже не решался курить возле деревянного ящика в коридоре. Только красный пуловер Стефана Куновского победно и нагло пересекал двор и классы.

Во время одной из таких перемен большая группа учеников, лениво переговариваясь, стояла вокруг глыбы мрамора в дальнем углу двора, где собирались строить студию. Вдруг ребята заметили — Куновский стоит сзади и слушает. Они замолчали. Своей подпрыгивающей походкой он подошел к ним.

— Ну как, курильщики? — с издевкой процедил он в тишине. — Если бы можно было всего добиться политикой…

— А где твои печи для извести? — крикнул кто-то из ребят.

Куновский нервно переступил с ноги на ногу и с желчной усмешкой просверлил ребят взглядом.

— Я могу сказать, где они, но не это важно. Вы должны помнить, что пришли сюда не для того, чтобы заниматься политикой, а для того, чтобы стать мастерами. — Он подошел к большому камню. — Такой камень, и даже еще побольше, настоящие каменотесы срезают одним ударом молотка…

— Покажи им, как это делается! — Все обернулись. Сзади, скрестив руки на груди, стоял Гарванов. Потом он снял черную фуражку, подошел к камню и обратился к одному из старшеклассников, доставая ключ из кармана:

— Петр, сбегай в мой кабинет и принеси молоток, он лежит на столе…

Тут подошли и другие ученики — постепенно во дворе собралось все училище. Стиснутый со всех сторон теплым дыханием ребят, Куновский жалко улыбался. Гарванов стоял с напряженным лицом. Мальчик принес молоток, директор взял его, поднес Куновскому — тот резко оттолкнул руку с молотком. Тогда Гарванов опустился на колени перед красным камнем, медленно оглядел его, и ласковые удары растаяли в тишине. Потом встал, спокойный и красивый, взмахнул молотком — и две ровные половины камня ткнулись в молодую траву. На миг стало совсем тихо, и вдруг все рванулись к директору, подхватили его, стали подбрасывать в воздух и кричать «ура-а!». Когда ребята немного успокоились и опустили директора на землю, он поднял руку. Все замолчали. Красный пуловер Куновского уныло и одиноко жался к стволу дерева. Теплое лицо Гарванова потемнело, челюсти сжались.

— С завтрашнего дня, Куновский, вы не работаете в училище! Мы здесь учим и политике…

По коридору, пахнущему пылью и крашеными полами, директор направился в свой кабинет.

Перевод Е. Фалькович.

Андрей проснулся, но на этот раз сон не освежил его. А ведь он спал больше восьми часов. Иногда и во сне человек разговаривает сам с собой — тяжко и серьезно. Андрей знал: его мучило что-то важное, что-то, в чем он не успел разобраться с вечера. Но что же все-таки, не вспоминалось.

Он умывался долго и шумно — жена ушла на работу совсем рано, еще до рассвета. Эти ее ранние уходы всегда причиняли ему боль. И не оттого, что ей приходилось рано вставать, — невыносимо было то, как она едет в самых первых автобусах среди тягостного молчания мрачных, невыспавшихся людей. Жена любила свою работу, наверное, любила и эти уже ставшие для нее привычными утренние рейсы, но в его воображении постоянно вставала картина, о которой он никогда не рассказывал ей: дом с огромной, невиданно огромной неогражденной террасой, даже и не с террасой, а просто с такой открытой звенящей площадью, жена выходит из стеклянных дверей на эту площадь и долго, может, пять, может, десять минут идет до самого края. То, что она должна увидеть потом, представлялось ему не совсем ясно, все его фантазии вдруг начинали казаться недостаточно красивыми. И все же он знал: там обязательно должно быть небо без солнца, роскошное, усталое, бескрайнее небо, заливающее все вокруг сумеречным сиянием; он воображал себе это небо и огромную террасу и сколько раз, оказавшись на открытом месте, измерял взглядом пространство, но горизонт всегда виделся ему слишком близким. А ему хотелось далекого, очень далекого горизонта, не того, обычного — до леса, до поля, а совсем-совсем другого, объединившего красотой плавных неправильных линий странно разбросанные среди трав и цветов деревья. Хотелось, чтобы земля дышала темной прохладой…