Росен Босев - Дни, что нас сближают

В этих мечтах он никогда не представлял себя рядом с женой, не думал: а где же будет он? Терраса появлялась в его воображении и тогда, когда он видел жену усталой, с покрасневшими от выжатого белья ладонями или с нервным, неспокойным взглядом, после того как она проверяла уроки их капризной дочери.

Сейчас дочь спала, шум в ванной не мешал ей. Девочка отличалась здоровым сном, но во всем остальном была своенравной и упрямой. Она заканчивала третий класс, и Андрей иногда тихо разговаривал по ночам с женой о том, что пройдет еще несколько лет — и характер их дочери, наверное, станет более уравновешенным. Он даже спрашивал об этом научного работника, философа, регулярно читавшего лекции у них на заводе. Философ ответил, что обычно такое поведение — признак сильной воли и что ребенок может несколько стеснить родителей, но зато в итоге добьется в жизни многого. Лектору и в голову не приходило, что, возможно, девочка попросту избалована. Когда он смотрел на грубо очерченные лица мужчин в испачканных спецовках, ему казалось невероятным, чтобы эти люди баловали своих детей.

Андрей собрал и сложил в сумку рабочую одежду, порылся в карманах, проверяя, не забыл ли он талоны для столовой и билеты на автобус, внимательно прочел длинную записку с различными наставлениями, которую жена оставила дочери, наскоро поел и вышел из дому.

В ожидании автобуса он немного рассеялся, но все равно чувствовал себя так, будто ему предстояло улаживать какое-то неприятное дело. Может, это вчерашний лектор заморочил ему голову? Толковал о смысле жизни и прочих серьезных вещах и, — на то он и философ — отклонился в сторону… Забыл, что перед ним простые рабочие. Сказал, например, такое: «Человек должен жить так, чтобы ему казалось — с его смертью мир осиротеет!» Эти слова очень смутили Андрея. Не то чтобы мысль была неясна, но как-то не воспринималась, не мог он почувствовать ее правоту. С детства ему внушали, и сам он не раз повторял привычное: будь скромным, пусть другие тебя оценят… Но в словах лектора была какая-то влекущая сила — глядите, каким может быть человек! Глубокая мысль, даже голова заболела от напряжения… Андрею казалось, что он бы чувствовал себя так же, стоя перед бесконечно высоким зданием: голова все запрокидывается, запрокидывается — без памяти упадешь, а крыши не увидишь… Философия! Наверное, ученые пытаются все осмыслить по-новому, каждый раз придумать новые объяснения; а вот ведь тяжело ему сейчас, и сам он не знает отчего.

Как добрался до завода, Андрей не помнил, это была серия автоматических движений, автоматических восприятий: две автобусные ступеньки, толчок в спину, теплота прикосновений чужих тел, кислый запах одежды столпившихся людей, две автобусные ступеньки, бодрым шагом — через проходную (независимо от твоей воли ноги будто видят вокруг себя чужие торопливые штанины и подражают им), двадцать ступенек на второй этаж, по-собачьи чуешь свою кабинку-раздевалку, не глядя на номер, входишь, раздеваешься, оставляешь одежду, облачаешься в синие доспехи, запираешь кабинку и никогда не путаешься, хотя она четырнадцатая слева между тремя десятками кабинок-близнецов. Потом начинается дорога в цех — широкое пространство, в котором люди теряются, выглядят маленькими, как бы распыленными, разбросанными, а соленый утренний ветер одаривает тебя силой… Конец минутам размышления, минутам, которые тело так добросовестно предоставляет мозгу, — минутам между домом и заводом.

Андрею необходимы были такие минуты. В это короткое время он отделял действительно дурное от панического страха перед ним, а хорошее очищал от напыщенности, и скопившиеся в памяти еще не осмысленные события обретали смысл. Ему казалось, что он приводит в порядок самого себя.

— Каждый человек нуждается в мгновениях созерцания, — сказал как-то их философ. — Созерцать самого себя и окружающее. Иначе, какой бы яркой ни была его жизнь, тысячи мелочей все равно затопят его. Он никогда не сможет уловить какие-то поворотные моменты, те моменты, когда надо что-то изменить в своей жизни. Жизнь его будут направлять механические толчки извне, а не он сам… Желание задуматься должно возникать перед вами, как те таблички у железнодорожных переходов: «Оглянись, прислушайся и тогда переходи». И вы должны спокойно, не спеша оглядываться, а не бросаться вперед очертя голову, не зная, что вас ждет — тишина или грохот удара.

Андрей с удивлением наблюдал за людьми: глаза их блестели от азарта, когда они болтали в утреннем автобусе о выпивке или о футболе. Это казалось ему таким поверхностным, что он пугался за них. Он мечтал об автобусе, в котором царило бы мудрое и глубокое молчание. Андрей был скромен и только смутно догадывался, что постиг то умение размышлять, о котором говорил философ. Но даже самому себе он не признавался в этом. Может быть, считал, что ему и не нужно что-либо менять в своей жизни, совершать какие-то особенные повороты, что переживания его мелки. Наверное, философ просто из вежливости сказал «каждый человек», а имел в виду совсем других людей. Вот, например, Андрей: пятнадцать лет проработал на одном месте, любит только одну женщину — свою жену, за границей не бывал. О каких еще поворотах может идти речь? То, что он уже несколько лет бригадир и получает награды, — не поворот, а скорее, как выразился лектор, «механический толчок». Пришло время, вот и все. И другие становились бригадирами, и других награждали. Андрей знал, что всегда будет хорошо работать и вряд ли будут у него столкновения с директорами и инженерами. Но тогда что же особенного может с ним произойти?

Взошло солнце, но казалось, по-настоящему освещал завод лишь нарастающий человеческий гул. Андрей давно уже заметил связь между заводским оживлением и светом. Доковая камера была полна пущенной с ночи воды, и огромный некрашеный корабль из листового железа, стоявший до того на дне, теперь поднялся высоко над головой Андрея. Вода в камере лежала неподвижная и покорная, воспринявшая цвет корабля, — красная вода, которую ему захотелось показать своей дочери.

Когда он видел что-то необыкновенное, такое, чего не встретишь каждый день, ему сразу хотелось показать это дочери. Сам он казался себе очень заурядным, ничем не отличающимся от других, и его мучила мысль, что и девочка вырастет такой же — незаметной и неинтересной для людей. Он мечтал, чтобы дочь выросла уверенной в себе, чтобы совершала необычные поступки и говорила необычные слова и повсюду вызывала восхищение и чтобы все понимали, что ее слова и поступки очень умные, редко встречающиеся. Если бы у нее был такой отец, как лектор-философ, это получилось бы само собой… Подобные мысли заставляли Андрея неизвестно почему чувствовать себя виноватым, он напряженно вглядывался в жизнь, в людей и неожиданно для себя научился открывать такое, чего люди обычно не замечают. Когда он ходил с дочерью на пляж, то показывал ей странную светлую полоску, оставленную на его загорелой руке ремешком от часов (он даже нарочно не снимал часы, чтобы получилась такая полоска); показывал лицо сторожа, ставшее похожим на морду гончей собаки, потому что тот целыми днями гонялся за мальчишками, норовившими перескочить через ограду, и кричал на них охрипшим голосом; предлагал девочке вслушаться в крики маленьких продавцов мороженого, в ударения, в особенные интонации, особое построение слов (для остальных эти крики были просто сообщением о том, что можно купить мороженое). Мальчишки выкрикивали: «Моро-о-женое!», «Кому моро-о-женое!», «Эскимо-о!»… Постоянно вслушиваясь в эти возгласы, он проникся их красотой. И представлял, как в послеполуденные часы смуглые мальчишки со своим дневным заработком погружаются в какой-то чудесный мир пыльных городских киношек, каруселей и тиров. Он не рассказывал дочери об этом мире, хотелось, чтобы она сама вообразила его…