Росен Босев - Дни, что нас сближают

Девочка, наверное, не поймет его. И не захочет увидеть машину… Андрей внезапно представил себе, как скажет дочери, что она умеет создавать маленькие озера, над неподвижной ярко-зеленой водой которых склоняются деревья; маленькие озера с висячими мостиками, под которыми плывут счастливые дети в маленьких светлых лодках с носами в виде жирафьих голов… И это совсем не будет ложью.

Андрею захотелось поднять девочку на эту машину и увидеть, как она улыбается сверху, высоко-высоко, на фоне бесшумно мигающих белых ламп.

Перевод Ф. Гримберг.

© Коста Странджев, 1980, c/o Jusautor, Sofia.

Удар! Труба впилась в обрушившуюся землю. Ее железные стенки мелко задрожали от удара вагонетки, и дрожь эта передалась всей рухнувшей горе земли. Тесное нутро трубы наполнилось воздухом, таким густым, что можно было протянуть руку, схватить его и сжать в комок. Так только казалось, на самом деле воздух был как воздух, только забит пылью от обрушившейся земли, густым запахом нефти и ржавчиной, сыпавшейся со стенок трубы. Минута, другая — и грязь медленно выползла из трубы наружу.

Теперь пришел черед Спаса. Он сполз в трубу и заработал руками. Пальцы его впивались в обрушившуюся землю, остервенело разравнивали ее и откидывали назад, под живот. Оттуда коленями он отбрасывал ее дальше. И все. Об остальном позаботятся товарищи.

Удар! Вагонетка опять ударила своим железным кулаком по трубе, и она со всхлипом подалась вперед. И опять все сначала. Пальцы роют, колени отбрасывают, товарищи там, сзади, выгребают… Ему становилось все хуже. Он и раньше частенько мучился от горечи во рту, но то, что чувствовал сейчас, было чем-то иным, словно он проглотил кусок трубы.

Надо было другую трубу взять, думал Спас. Эта же вся в нефти. И ржавчина с нее сыплется…

Он расстегнул ворот рубашки и жадно вдохнул воздух широко открытым ртом. Такую сильную горечь он чувствовал еще только однажды. Тогда он пошел в отдел кадров, где как раз в тот день врач проводил осмотр новичков. Там было полно парней, пахло домашней снедью, гуталином и поездом. Спас сказал врачу:

— У меня горечь во рту…

И не успел он толком ничего объяснить, как из угла раздался голос одного из новеньких:

— Так купи себе сахару!

Комната взорвалась смехом. Спас обернулся. Он забыл и о своей болезни, и о враче — ноздри его раздулись от гнева. Здесь, на водонапорной башне, впервые насмехались над ним. И кто! Какой-то желторотый птенец. Он подошел и двумя пальцами взял парня за подбородок:

— Полегче на поворотах, детка!

Но парень все так же спокойно ответил:

— А ты бы повесил знак «Осторожно! Крутой поворот!». Вот сюда, себе на шею…

Теперь даже стекла задрожали от дружного хохота.

Спас так и не успел ничего сказать, парня позвали к начальнику отдела кадров.

Кадровик отпускал новобранцев быстро, Спасу не пришлось долго ждать.

— У тебя профессия-то есть?

— По кондитерской части. Рахат-лукум делал!

— Да-а… А хочешь, я тебя к себе в бригаду возьму?

Парень немного помедлил:

— Ну, коль уж я тебе так понравился…

Спас вынул сигареты и протянул новенькому. Тот закурил, задохнулся и долго откашливался. Тут уж Спас совсем растаял:

— Ладно. Будем пахать вместе.

И назначил Параско машинистом.

В трубе еще оставалось немного земли. Нужно отгрести ее до следующего удара. Чем глубже врезалась в обвал труба, тем темнее в ней становилось. А могло быть светло! Ведь еще там, наверху, ребята предлагали ему взять электрический фонарик, но он отмахнулся:

— Не иголки лезу собирать!

Казалось, темнота душит его. Она состояла сплошь из густой пыли, тяжкого запаха нефти и ржавчины, которая сыпалась все больше и больше с каждым потрескиванием трубы. От всего этого кружилась голова.

Удар! Тело Спаса сорвалось, он зарылся головой в землю. И обрушилась темнота — долгая и страшная.

Ах паршивец! — мысленно обругал он Параско. Сколько раз ему говорил, нельзя машину так резко бросать вперед!

А вообще Параско быстро овладевал специальностью. Спас был доволен и хотел было уже доверить ему звено. Вот если бы не этот дурацкий французский. После смены Параско не играл ни в карты, ни в шашки. Он раскрывал общую тетрадь и до поздней ночи что-то записывал в ней. Купил даже чернила разного цвета: одним цветом писал слова, другим их подчеркивал, третьим вырисовывал какие-то замысловатые знаки. Сначала Спасу это не понравилось:

— Ты что, в шпионы подался? Шифром каким-то пишешь… — Он отобрал у Параско тетради и пригрозил: — Брось эти каракули. Если действительно что-то такое, я из тебя самого рахат-лукум сделаю…

Но потом не только вернул тетрадь, но даже сам как-то купил ему чернила в городе. Это было после первой стычки с Владо. Тогда разбирали заявление Спаса о приеме кандидатом в члены партии. Владо выступил против.

— Да, Спас много работает, но за это он получает зарплату. Коммунисту нужно еще и другое. По-моему, Спас еще недостаточно классово сознателен.

От обиды Спас искусал губы в кровь. Он знал, что государство не зря наградило его столькими орденами. Кто бы ни приезжал из начальства, сначала искали его, а потом уж директора или парторга…

Сейчас Спас вдруг озлился на самого себя. Почему, прежде чем залезть в трубу, он не поручил Параско накормить кроликов? Трава уже приготовлена, только бросить ее в кормушку. И еще нужно было сказать Параско, чтоб, если поедет в город, ничего не говорил Кине об этой трубе.

Всю землю, какую мог, он уже давно сдвинул руками под живот, потом к коленям. Теперь Спас ждал, когда вагонетка грохнет своим железным лбом по трубе. Он раздвинул руки и ноги, чтобы закрепить тело и не удариться еще раз головой о землю. Распятый так, он ждал. Минуту… Вторую… Удара все не было. Руки и ноги слабели. Он старался не думать о них, думать о чем-нибудь другом… Он повезет Кину за границу. Только бы это был сто́ящий доктор, а не шарлатан какой-нибудь. Еще вчера он попросил Параско написать доктору.

Удар! Труба продвинулась вперед еще на пядь. А вместе с ней и тело Спаса. В ушах стоял сплошной гул. Спас размахивал руками, как будто плыл саженками. Потом потерял сознание, а когда пришел в себя, начал все сначала. Его пальцы по-прежнему впивались в землю, но в них уже не стало той силы. Он ощупал голову. Волосы были липкими. Кровь! — вздрогнул Спас, но тут же понял: на голове, кроме здоровенной шишки, ничего нет. Кровь — из пальцев. На указательных пальцах обеих рук ногтей нет. Вместо них какая-то короста из рваного мяса, земли и засохшей крови. Но почему же он до сих пор не чувствовал боли? И сам себе ответил: потому что думал о другом. Так всегда. Задумаешься — и не чувствуешь боли. О чем он думал до этого последнего удара? Вагонетка Параско толкнула трубу. Параско знает французский… А о Кине он думал? И что общего у Кины с французским языком Параско? Спас мучительно напрягал память. Пальцы слушались плохо. Только сейчас он почувствовал, как ему больно. И вновь ухватил потерянную нить. Кина больна, Параско где-то во французском журнале прочел о раке и о докторе, который его излечивает… И восемь пальцев снова впились в землю. Он обязательно повезет Кину к этому доктору. Продаст новую квартиру, мотоцикл с коляской, радиоприемник, электрокамин… А что, если не хватит? И впервые Спасу стало жаль денег, которые он расшвыривал в ресторанах. Решил: брошу пить! И курить брошу! И тут как раз ужасно захотелось курить. Сделать всего одну затяжку, глотнуть чуть-чуть табачного дыма, может, тогда металлический привкус во рту исчезнет. И он, достав портсигар, закурил сигарету. Немножко полежать, немножко отдохнуть, пусть те, наверху, самую малость подождут. Пусть подождет и Владо. Правда, он живьем засыпан в забое, но выдюжит. Опытный горняк и не из пугливых. Вот глотну коньяку, и все будет в порядке… Спас ощупал карман штанов, где лежала бутылка коньяка для Владо. Цела! Но все же он вынул ее и ощупал со всех сторон. Ему безумно захотелось быть не в этой трубе, а дома, на уютном диване. Что может быть лучше! Лежишь, покуриваешь, знаешь, что стоит протянуть руку — и коньяк вот он! Спас открыл бутылку и выпил. Глоток. Потом еще один. Ничего страшного. Сколько там и нужно-то Владо! Полбутылки за глаза хватит. Он сунул бутылку в карман. В руке остался портсигар. Чудно! Хоть темно, а он прекрасно видит этот портсигар. Даже те маленькие царапины, что остались на нем в тот день, когда Кина его подарила. Она была в городе, вернулась вся какая-то раскрасневшаяся. Протянула ему портсигар, совсем смутилась и выронила его. Вот тогда-то и остались царапины. Но Спасу было не до царапин. Важнее было другое: после долгого лечения жена его наконец-то забеременела. Эти царапины на портсигаре он заметил потом, через несколько месяцев. Как-то вечером он пришел домой пьяный. Кина с трудом, чуть не волоком, втащила его в комнату. Но ничего не сказала. На лице ее играла смущенная улыбка, которая делала ее еще красивее и моложе. Вот эта-то улыбка и взбесила Спаса. Ему хотелось, чтобы Кина взъярилась, разоралась, заплакала, наконец. Тогда бы он приласкал ее, поцеловал руку и пообещал, что никогда больше не будет пить. Но Кина не поняла его настроя, и тогда Спас злобно прошипел сквозь зубы: