Владимир Данихнов - Тварь размером с колесо обозрения

— Возможно, это воспаленный лимфоузел, — говорит работница в белом халате, — но все-таки стоило бы перепроверить.

Я говорю, что, конечно, да, перепроверим. Наконец меня отпускают.

Мы несем диски радиологу Рэмовне.

Она проверяет диски и говорит: знаете, а у вас диск с тирозином не считывается. Говорите, только один очаг, да? Ну в принципе, да, в выписке это есть, но сами снимки тоже нужны. Без снимков никак, для киберножа надо обязательно. Яна говорит: как же так, почему не считывается? Нам же записали… Ну вот, смотрите, говорит Рэмовна, я пытаюсь считать, пишет, что изображений нет, в папку вручную захожу, и их там действительно нет, только оболочка программы.

Утром Яна бежит в лабораторию ПЭТ, чтоб нам перезаписали результаты исследования на новый диск, а я в это время прохожу врачей в Бурденко.

Наконец новый диск записан и считывается.

— Ну вот, — говорит Рэмовна, — с очагом теперь все понятно. Будем облучать в режиме радиохирургии, то есть однократное облучение. Если бы очагов действительно было три, пришлось бы доводить до 80 грей и где-то за три или пять фракций все это проделывать. А в вашем случае хватит одной.

Вся эта беготня из одной больницы в другую похожа на дурной сон. Помню, как думал: это происходит не со мной. Я не здесь; я путешествую, работаю, гуляю с Яной и детьми в парке, делаю все, что угодно, только не обсуждаю с радиологом в Бурденко, сколько будет фракций. Я делаю, что угодно, только не слушаю, как она говорит, что 80 грей — это большой шанс вызвать радиационный некроз.

— Вам еще надо сделать маску, — говорит Рэмовна. — Запишем вас на завтра. Вы где живете?

— В гостинице, — отвечаем мы с Яной.

— Ясно, — говорит Рэмовна, — ну постараемся все это побыстрее сделать. Но вам перед самой процедурой надо сделать МРТ. Это бесплатно, по квоте. А сейчас главное — маска.

Маска — это пластиковая сетка, которую мне наденут на голову, чтобы во время процедуры голова не смещалась. Все это делается для того, чтобы кибернож бил точно в опухоль. Маска индивидуальна, делают мне ее в Бурденко рядом с кабинетом, где располагается собственно аппарат кибернож. Меня кладут на койку. Незастывшая масса похожа на мягкую теплую глину. Она быстро затвердевает у меня на лице. Помню, перед процедурой надо было снять повязку. Было немного стыдно: я привык скрывать дырку на месте глаза от людей. Я спросил: повязку снимать? Работница, делавшая маски, ответила: конечно, снимать, и я снял. Я следил за ней: она никак не изменилась в лице. Думаю, она и не такое видала.

Застывшую маску поднимают с моего лица бережно, как сокровище, уносят и говорят: все, вы свободны, ваша маска готова. Я надеваю повязку и выхожу в коридор. Я говорю себе: все это дурной сон. Это не я лежал на больничной плоскости, облепленный застывающим пластиком; я катался на теплоходе по Дону с детьми. Майе очень нравится: она совсем еще маленький ребенок, ее радуют такие вещи, ее радуют текущая вода, шумящие люди вокруг, громкая увеселительная музыка. Ей хочется танцевать на палубе под эту музыку.

Я выхожу из кабинета и вижу молодого мужчину с перебинтованной головой: судя по вмятинам на бинтах, у него не хватает нескольких кусков черепа, и его ведет за руку старенькая худая женщина, ей сложно ходить, но ему еще сложнее; я говорю себе: я ничего этого не вижу.

Потом я думаю: нет-нет, все это есть. И я здесь, и этот молодой мужчина тоже здесь. И он, едва переставляя ноги, тоже, наверно, думает: почему я? Почему я не занимаюсь плаваньем, не катаюсь на велосипеде, не прогуливаю пары, почему я с трудом передвигаюсь по этим белым коридорам с плакатами на стенах, на плакатах выздоровевшие больные благодарят сотрудников института нейрохирургии Бурденко за свое счастливое излечение; почему я все это знаю, зачем мне это? Наверно, он тоже думает, что ничего этого нет: нет его старой мамы, которая, что-то ласково нашептывает ему на ухо, нет этой боли в трясущейся голове, в которой не хватает костей, нет этих дрожащих ног и путающихся мыслей; он, наверно, тоже думает: почему я, господи? — но никто ему не отвечает; потому что ответа на этот вопрос нет.

Помню, как с Яной ждали, когда же наконец меня облучат. Вот и маска готова, и МРТ сделана, а точная дата процедуры не назначена. А ведь опухоль там внутри не замерла в ожидании, она медленно, но растет; и если слишком задержаться, то станут бессмысленны все эти снимки; придется снова делать ПЭТ, снова МРТ, снова записывать и считывать диски.

Но Рэмовна сообщает: кибернож назначен на 24 марта. Наконец-то сумели вклиниться в расписание.

Рэмовна сообщила нам это дней за пять до срока; мы с Яной решили провести оставшиеся дни в гостинице. Мотаться в Ростов и обратно в Москву не хотелось; да и как бы не дороже вышло, а мы старались экономить. Мы жили киберножом, дышали киберножом, молились на кибернож. Мы боялись, что вот уедем, и надежда рассыплется, как карточный домик. Мы решили дождаться. Гостиница была маленькая, номер маленький и дешевый, но уютный; а самое главное — гостиница располагалась недалеко от института Бурденко и рядом со станицей метро «Маяковская». У нас была двуспальная кровать, туалет и небольшой плоский телевизор. Мы обедали в недорогих кафе и столовых, вечером смотрели незапоминающиеся передачи и жевали крекеры, а незадолго до процедуры выделили время и сходили с Эриком Брегисом и его женой в театр. Мы почти не волновались; верили в победу. Главное, не уезжать далеко, главное, быть рядом с киберножом. Яна сказала: пусть это как будто наш маленький отпуск. Представь, что мы приехали в Москву отдыхать. Приехали побродить по окрестностям, покататься на качелях возле станции метро «Маяковская», сходить в парк. Да, и в театр. С этим постоянным лечением мы забыли, когда последний раз были в театре.

И мы действительно проводили оставшееся время до киберножа, как будто это был отпуск; и будто каждый день длится неделю, а может быть, месяц.

Впрочем, вру: в один из этих дней мы прервали ожидание и съездили на электричке в Обнинский онкологический центр к знакомому доктору профессора Светицкого; тому, чей телефон Светицкий успел нам дать в Ростове. Это был старичок небольшого роста, подвижный и добрый. Помню, он прочел мою выписку, расспросил нас. Мы сказали, что хотим попробовать кибернож, собственно, к этому и движемся, но мы знаем, что в Обнинском центре практикуют различные экспериментальные методы лечения, и мы хотели бы узнать про ФДТ: вдруг кибернож не сработает. Или, может быть, есть возможность использовать ФДТ вместе с киберножом, чтоб увеличить шансы на уничтожение опухоли. Доктор сразу повел нас за собой. Мы оказались в отделении ФДТ. Меня уложили на койку. Доктор привел с собой врача-специалиста по ФДТ. Врач-специалист по ФДТ был очень стар, раздражителен и хромал; трость стучала при ходьбе по плитке. Меня привычно уложили, и они вместе привычно осмотрели орбиту моего глаза. Что скажешь? — спросил доктор, знакомый Светицкого. Раздражительный врач-специалист по ФДТ сказал: насчет ФДТ? При такой локализации мы этого не делали. Можно попробовать, конечно. Но, думаю, это будет паллиатив.