Анатолий Ким - Радости Рая

— Но отчего же доброе Слово Твое, родившись в мир, не могло прийти на Русию целых тысячу лет, хотя мне, Твоему посланцу туда в первый же век рождения Иисуса Христа, удалось даже поставить крест на Киевских холмах?

— Я тоже тогда, когда еще был Богом-младенцем, возлюбил Срединную Русь, где северная ледяная ярость полярных айсбергов сходилась с южными вулканами, сих огнедышащим бешенством. Но зарождалась там небывалая в других краях земли могучая сила зла и жестокости. И вот, восседая еще на коленях своей священной матери Марии, до ее земного успения, я задумчиво смотрел на эту страну полудиких варваров, с их бесчеловечными языческими богами, впитавшими в себя из вселенских законов только правила дикой силы, крови, безжалостного убийства. Боги требовали в угоду себе у белотелых, со льняными волосами русичей сожжения врагов в огне пожаров, кровожадных жертвоприношений своих сородичей. Русичи истово служили своим языческим богам тяжелой палицей, обоюдоострым русским мечом, ярым огнем, заостренным рожном и пудовой жуткой секирою. Столько было ярости на Руси, что тебе, Андрей мой первозванный, первопосланный в эту полночную страну, было там нечего делать с проповедью спасения через Любовь. Рано было еще с этим на Руси, с одетыми в волчьи шкуры русичами. И я, глядя на них с высот чресл моей священной матушки, положил христианству прийти к ним через тысячу лет. А потом еще тысячу лет дать на испытание их космических сил добра и любви, что вложены Вершителем Мира во всех тварей вселенной.

— Андрей, о Андрей, где ты? Иди скорее сюда! — позвал его знакомый, единственный в мире старушечий голос.

Он открыл дверь и вошел в дом прямо из 63 года от Р. Х. Сейчас же был 1963 год, и в полутемной комнате возилась на полу, заглядывая под шкаф с посудою, седая старуха в пуховой шали наперехлест через грудь. Андрей усмехнулся: похоже на тот косой крест, на котором его распяли две тысячи лет тому назад.

— Чего ты ищешь там? — спросил Андрей, сильно тоскуя в груди своей, где-то в самой ее середине, от безнадежной мысли, что для Руси почти напрасным было и тысячелетие христианства.

— Катя там. Мышка. Я ее покормить хочу, а она не вылезает.

У ног Андрея полулежала на полу седая азиатская старушка, не христианка; слезы струились из ее глаз, она продолжала заглядывать в темное узкое пространство под посудным буфетом. В этом пространстве не было ни времени, ни какого-нибудь устройства или смысла, там пряталась серая домовая мышь, не решаясь выбежать и схватить разбросанные на полу крошки. Может быть, это и был смысл в темном мире под деревянным буфетом — чтобы мышке прятаться там и бояться высунуться. А старушке — не христианке — заглядывать туда в безумной надежде уговорить мышь Катю, подругу своего постинсультного одиночества, бесшумно выкатиться оттуда и подобрать крошки, одну за другой, безбоязненно поглядывая на ползающую старуху. Так бывало не раз у них, и это ныне и присно и во веки веков называлось истинной любовью, которую знали и звезды космические между собою на Небе.

И неважно было, что азиатская старушка и мышь Катя не были христианками, — Любовь космическая, Небесная, которую Спаситель принес как требу спасения обреченному человечеству, — Любовь безмерная и всеутешительная была явлена парализованной старухе и бедной домашней мышке во всей своей истине. Так зачем нужно было две тысячи лет вгонять ее силою, железом и огнем, обманом и подкупом, под страхом насильственной смерти, угрозой геенны огненной, — под тяжким гнетом воинствующего Креста — насаждать эту Любовь людям, если она всегда была в космическом пространстве между небесными телами и всегда была между живыми тварями, между мышкой и старухой?

Андрей, стоя над ползающей по деревянному некрашеному полу седой старухою в пуховой шали, крест-накрест обвязывающей ей грудь, говорил как бы самому себе:

— Зачем тебе нужна была воинственная церковь, бедняжка? Тебе ведь нужен был только Христос, как и мне, казненному на косом кресте.

— Не будь так самонадеян, человек! — вдруг загремело в Небесах, а было похоже, что за стенами и над крышею дома начинается гроза. — Неужели ты думаешь, что Небо не знает различия между Христом и Его Церковью? Между Христианством и Небом нет противоречий, и то и другое взыскует покоя, порядка и мира во вселенной. Неужели ты полагаешь, Андрей, что Небу неизвестно то, о чем сетуешь ты? Замолкни и слушай, человек. Нет ничего тайного в самых глубоких тайниках подземелья, что не было бы известно высоким Небесам.

Грохот грома над самой крышей дома постепенно прекратился, напоследок прозвучало два-три нестрашных воркотания, и Небо замолкло. Андрей все еще стоял в дверях, молча поглядывая на ползающую по полу старуху. Вдруг та перестала плакать. Заулыбалась и, вытирая кулаком слезы, низко склонилась над полом. Из-под деревянного буфета осторожно выкатилась серая мышь и, поблескивая влажными глазками, стала подбирать крошки, спокойно посматривая на старушку.

— Кушай, Катя, кушай! — говорила старуха, и на лице ее сияла счастливая улыбка.

Андрею, совсем недавно вошедшему в дом из 63 года от Рождества Христова, было немного смешно при мысли, что, умерев на косом кресте и потом воскреснув, он целых два тысячелетия терзался желанием утвердить на Руси царство Христа, а вместо этого с помощью Его Силы, Славы построили русичи царство Свободы и Братства, грудью проложив туда путь. Андрей все стоял на месте, с улыбкою на устах, и саркастически крутил головою, соображая, что ничего-то из этого не получилось, а получилось что-то вот у этих двоих — больной, слабой парализованной старухи и маленькой, худенькой, неуверенной в себе домашней мышки! И ради этого что-то не надо было поднимать революции и контрреволюции, воевать мировые войны, под завязку нафаршированные человеческим мясом, преимущественно мускулистым, молодым, от мужского полу.

Мышка безбоязненно посматривала на старуху, выразительно поблескивая бусинками глаз, торчащими у нее на лбу, вроде очков, и говорила ей на замечательном незвучащем универсальном языке всех прозорливцев в мире:

— Твои крошки сегодня были особенно вкусны, Александра Владимировна. Благодарствую!

— Это крошки от пасхального кулича, Катенька. Соседка Нюра принесла. Ничего. Христос и ко мне заглянул, хотя я и не христианка. Христос воскрес, и нам всем стало хорошо. Теперь я знаю, что я умру, а потом воскресну, так же, как и Христос.

— Ах, Александра, Александра! Ну как же я люблю тебя!

— Ты только не плачь там, в подполье, сидя одна в темноте. Ведь все на свете, и я, и старые картошки в погребе, и тыква с бородавками — мы все любим тебя, Катюша!