Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

Они помогали ему устоять на ногах. Берегли, чтобы он сберег их. Они нуждались в капитане и давали Кнуду Эрику возможность им оставаться.

Хочу рассказать тебе, какой мне ночью приснился сон.

Я стояла на берегу и смотрела в море, как часто бывало в детстве. И испытывала то самое смешанное чувство: страха перед морем и томительного желания уплыть прочь. Внезапно вода начала отступать. Сдвинулись с места и зашуршали камни в полосе прибоя. Вода улеглась, словно прибитая сильным ветром. Так продолжалось довольно долго, и в конце концов до самого горизонта не было видно уже ничего, кроме обнажившегося морского дна.

Если бы ты только знал, как я тосковала по этому мигу. Ты знаешь, как я ненавижу море. Оно многого нас лишило. Но я не чувствовала удовлетворения, хотя наконец-то сбылось самое сокровенное мое желание.

Напротив, меня наполнили ужасные предчувствия.

Я услышала рев. Далеко-далеко поднималась белая стена пенной воды, и она быстро приближалась. Я не пыталась бежать, хотя знала, что через миг меня унесет.

Некуда было бежать.

Что я наделала? Что же я наделала? — звенело у меня в голове при пробуждении.

Ты, верно, скажешь, что это безумие, но я испытываю ужасающее чувство вины, выходя на улицу. Вот мальчишки и девчонки, торговцы, женщины — много женщин, — старики… Но как же мало мужчин! И я чувствую, что сама изгнала их, сознательно уничтожив условия для развития судоходства в городе.

Этот город не привык считать потери. Но я считаю. Человек, наверное, пятисот-шестисот недостает: сыновей, отцов, братьев. Вы по другую сторону той стены, которой война окружила Данию, имя ей — блокада. Вы на службе у союзников, и лишь исход войны решит, вернетесь ли вы домой. Но даже победа не может быть залогом того, что вы останетесь живы.

Сбывается мой самый страшный кошмар, и это я его породила.

Мне хотелось изгнать море из сердца мужчины, а получилось наоборот. Когда в Марстале почти не осталось кораблей, вы стали искать работы в других городах. Уходить все дальше. Проводить дома, с нами, еще меньше времени. А теперь и вовсе исчезли на неопределенный срок, а кто-то, боюсь многие, — навсегда. Единственное доказательство того, что вы живы, — это ваши письма, приходящие с большим опозданием. А когда писем нет, остается только надеяться.

Дорогой Кнуд Эрик, однажды я сказала, что ты для меня умер, а это самое страшное, что только может сама с собой сделать мать. Я так мало о тебе знаю, только то, что слышу от других, а они в моем присутствии молчат. Я чувствую, что они смотрят на меня как на чудовище. Не знаю, простили ли они мне то, что я сотворила с городом. Вряд ли они понимают, что это именно моих рук дело. Но никто не может мне простить того, что я от тебя отказалась, и я еще более одинока, чем прежде.

Ты не получишь этого письма. Я не отправлю его. Когда кончится война и ты вернешься домой, я сама его тебе отдам.

Я прошу только об одном: прочитай его.

В Нью-Йорке Кнуд Эрик остался на борту. Он боялся суши больше, чем моря. Чувствовал: стоит только поставить ногу на причал, и он не вернется назад. А значит, предаст. Откажется от войны. Но и тот, кто остается на войне, предает. Этому его научили красные огни.

Вот такой выбор предоставляла война: между двумя предательствами.

В одиночестве он выполнял свой долг на капитанском мостике — долг перед союзниками, перед войной и будущей победой, перед конвоем и грузом. Но не перед людьми, умоляющими о помощи. Ему казалось, они зовут его по имени, каждый из них.

Вильгельм отправился на Аппер-Ист-Сайд, в гости к Исаксену и Кристине. Кнуду Эрику в какой-то момент захотелось пойти с ним вместе. Последний раз он виделся с друзьями на ужине по случаю конфирмации Клары. И он подумал, не пойти ли с Вильгельмом. Но в итоге покачал головой и выбрал одиночество в каюте. Он прятался там, как в бомбоубежище.

Были мужчины, которое, когда сдавали нервы, начинали коллекционировать женщин. Как будто воспоминание об одержанных в чужедальних гаванях победах придавало им сил. Женщины на одной чаше весов, мертвые — на другой. Равновесие.

Кнуд Эрик мог бы сойти на берег в Нью-Йорке и внести вклад в сохранение равновесия. Ему был тридцать один год, и он не был женат. Еще не поздно, но уже и не рано, как он часто себе повторял. Неугомонный, он испробовал многих женщин. И вовсе не юношеская ненасытность мешала ему сделать окончательный выбор. Он и сам не понимал, в чем причина его нерешительности, неясных сомнений. До сих пор, бывало, вспоминал мисс Софию, чокнутую девчонку, вскружившую ему голову в пятнадцать лет.

Ну нет, только не эта. Он едва ее знал, а поведение, которое поначалу представлялось загадочным и манящим, оказалось всего-навсего детским желанием покрасоваться. И все же она словно наложила на него проклятие. Своим внезапным и бесследным исчезновением, за которым могло скрываться все, что угодно, как смерть, так и приключение, она привязала его к себе. Нет, не ее он искал в портовых барах или даже в земных девушках Марсталя. Но чего-то ему не хватало, и каждый раз, когда он протягивал руку, пальцы хватали лишь пустоту.

Один раз в Марстале дело все же дошло до помолвки. Карин Вебер сама с ним порвала. «Ты такой странный, тебя будто и вовсе здесь нет», — сказала она, имея в виду не физическое отсутствие, обычное для моряка. Он и сам это знал.

Из-за отсутствия семьи он часто терзался тоской. Он нуждался в ком-то, о ком можно скучать. Нуждался в противовесе тому, что с ним сотворила война, а этого в портовых барах не найти. Он был судном без швартовых.

Кнуд Эрик сидел в капитанской каюте, как монах в келье. Но в его одиночестве не было ничего конструктивного. Он считал красные огни. Делил свою душу на мелкие кусочки. Мечты о будущем рассыпались, как песочный замок, построенный ребенком под беспощадным солнцем пустыни.

В Ливерпуле он удрал. Сбежал от чувства долга.

И виски, который помогал ему сохранять равновесие, на сей раз помог его нарушить.

В Ливерпуле он пошатнулся.

Ежедневное бритье было испытанием. Как можно побриться, не глядя в зеркало?

Бритье было последним бастионом, защищавшим от разложения. Он знал: таков неписаный закон у военнопленных в немецких лагерях для интернированных лиц. Он тоже чувствовал себя пленником — пленником войны. Он попал в руки врага, и враг сидел в нем самом.

В последнем походе они перевозили боеприпасы. Повреждение было равнозначно немедленному уничтожению. В этом случае некому будет взывать о помощи, не будет никаких красных лампочек. Даже капитанской фуражки не останется, «Нимбус» просто исчезнет в ослепительной вспышке. Он поймал себя на том, что мечтает о том облегчении, которое принесет ему смерть. Но ни торпеда не угодила в корабль, ни бомба, пройдя сквозь палубу, не нашла дорогу в трюм.