Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

Штурман спокойно поднялся. Стоя подле своей жертвы, он оглядел столпившихся вокруг членов команды. Не опуская глаз, выдерживая все их взгляды, он поднял ногу и тяжело наступил сапогом на поврежденную руку кока. Послышался хруст сломанных пальцев.

Затем он покинул кают-компанию.

Все расступились, чтобы пропустить О’Коннора. Но если бы в руках у людей в этот момент оказались острые ножи Джованни, они воткнули бы их в спину этому человеку, так глубоко, чтобы острием пощекотать прогнившее сердце и навеки погасить горевший в нем адский огонь.

Все столпились вокруг Джованни, помогли ему встать на ноги. Итальянец держался за искалеченную руку. По щекам его текли слезы. То были не слезы боли: он оплакивал свой погибший талант. Матросы смотрели на раздробленные пальцы, торчавшие под неестественным углом. Вдоволь повидавшие на своем веку, они знали, что этой рукой Джованни уже не сможет работать. Еще минуту назад он был артистом, а теперь — едва ли даже мужчиной.

Кока отвели к капитану Иглтону. Руку перевязали, да разве этим поможешь? Даже врач не смог бы ее спасти.

Капитан отвернулся, словно все это его не касалось.

— О’Коннор, — сказал он, — ничего не делает без причины.

Вот и все, к чему привела жалоба.

Джованни сделал их командой. О’Коннор хотел противоположного: он хотел стоять лицом к лицу с каждым, один на один, не потому, что у него не хватало сил справиться сразу с несколькими подчиненными, но потому, что их страх перед штурманом усиливался, когда его не с кем было разделить.

Капитан утверждал, будто О’Коннор ничего не делал без причины, но это была величайшая ложь. Он все делал без причины. Бил, пинал, ломал кости без всякой причины, кроме той, что это доставляло ему удовольствие. Он наказывал матросов не за то, что они сделали. Он играл с ними, как Бог играет с верующими. В чем смысл этих страданий — они должны были догадаться сами. Чудовищем его делала именно непредсказуемость. Причина жестокости штурмана скрывалась в нем самом, в его ненависти ко всему, что шевелилось на борту. Всем остальным приходилось склоняться, умаляться, делаться незаметными, чтобы избежать его ничем не мотивированной злости. Но даже это не помогало. О’Коннор, подобно соколу, всегда видел мышь, прячущуюся среди колосьев.

Скрыться было негде. Как спрятаться, если боишься чужой силы? Делать все правильно, слушаться малейшего знака?

— Что Джованни сделал не так, лучший кок на свете, лучший фокусник, который расточал свой талант на пропитых и отупевших матросов, делая их лучше, чем задумал сам Господь? Чем он заслужил то, что ему изуродовали руку? Какой проступок мог повлечь такое наказание? — спрашивал Альберт.

Камбузом занялся мальчик по имени Исайя, американец четырнадцати лет. Его черная кожа блестела так, словно всегда была мокрой. Когда рано утром он разжигал печь, на его темных щеках играли отсветы огня. Он старался. Но не было больше свежего хлеба, пирогов и пирожных.

Джованни, несколько дней апатично просидевший в полутемном кубрике, неотрывно глядя на белую повязку, все-таки не сломался. Он вновь появился на палубе. Вошел на камбуз и принялся руководить Исайей. Сначала давал указания. Затем в бой вступила здоровая рука. Он же был артистом. Левая рука ни в чем не уступала правой. Пусть Джованни теперь лишь наполовину мужчина, но он способен на большее, нежели многие полноценные мужчины. Вскоре тарелки вновь затанцевали над поверхностью стола. В поведении кока был подчеркнутый вызов, он вел опасную игру. Глаза его блестели. Экипаж охранял Джованни: все были готовы его защитить, хотя боялись штурмана до полусмерти.

Но сокол всегда улучит момент.

О’Коннор напал на Джованни, когда тот на миг остался один с Исайей. Все прибежали на крик итальянца, но было уже поздно: О’Коннор завладел его левой рукой. Ей была уготована та же участь, что и правой. И тут Джованни схватил нож, но в жалком подобии того, что некогда было его правой рукой, не осталось ни прежней силы, ни точности. Он едва мог удерживать нож. Он знал, что на кону его жизнь, но смог лишь оставить царапину на груди О’Коннора.

Как же велико должно было быть отчаяние Джованни, заставившее его так использовать нож! Когда в кубрике его подбивали отомстить и обещали, что покроют, даже возьмут вину на себя, он отвечал: «Я метатель ножей, а не убийца».

Тарелки, снова залетавшие над столом, будоражащие ароматы, вновь завитавшие в воздухе, — вот в чем заключалась месть Джованни. И вот он схватился за нож, и Исайя после сказал, что видел слезы в глазах кока, когда тот стоял с ножом в искалеченной руке. Взяв в руку нож и заговорив на грубом языке своего врага, Джованни словно бы лишился чести.

О’Коннор засмеялся и подставил грудь.

— Ну, давай, — произнес он.

Джованни положил нож на стол.

Мы подоспели слишком поздно. Смертельный удар был нанесен.

Завернутое в парусину искалеченное тело Джованни в тот же день упало за борт и исчезло в морской глубине. Капитан Иглтон при этом не присутствовал. Его заменял О’Коннор. Ребята подозревали, что штурман появился лишь для того, чтобы насладиться своим бессмысленным триумфом.

Исайя принес с камбуза полную лопату пепла, который должен был заменить землю.

— Из праха ты вышел и в прах возвратишься, — произнес мальчик и посыпал пеплом лежащее на палубе, завернутое в парусину тело Джованни.

Налетел порыв ветра, и пепел, словно брошенный чьей-то мстительной рукой, покрыл изборожденное шрамами лицо О’Коннора, залег в бесчисленных расселинах и провалах. Глаза у штурмана защипало. Он стал рычать и отбиваться, словно на него напал настоящий враг. Остальные рассеялись во всех направлениях. Никому не хотелось наткнуться на кулак великана. С безопасного расстояния они наблюдали, как О’Коннор совершает последнее святотатство в отношении умершего. С руганью и криками он поднял хрупкое тело Джованни и выкинул бездыханную плоть за борт, словно мешок с мусором.

Это были похороны мятежника, как дал понять команде капитан Иглтон.

Но в кубрике матросы вынашивали план убийства О’Коннора.

Участвовали все. Ни у кого не было сомнений, что штурман заслуживает смерти. Не все были тертыми калачами, когда нанимались на «Эмму К. Лейтфилд», но все стали ими теперь. Их третировали каждый божий день. Все носили отметины от кулаков штурмана. Он бил даже офицеров. У помощника штурмана, шведа по имени Густафсон, заплыл глаз, и никто не знал, сохранит ли он зрение.

На борту «Эммы К. Лейтфилд» не знали слова «закон». Значит, правосудие придется вершить им самим. Они не были мятежниками. Они воплощали собой справедливость.

Терзавшие их сомнения касались только технической стороны дела. Как выполнить задуманное?